Корреспондент "РГ" посетила патриаршую службу в закрытом для прихожан храме

В Вербное воскресение патриарх Московский и все Руси Кирилл служил Литургию в храме Христа Спасителя. Накануне в Церковь пришло предписание главного санитарного врача Москвы о необходимости служб без прихожан. Участвовать в них отныне могут только священнослужители, клир и журналисты. Наш корреспондент - среди них.

Дверь храма полуоткрыта, проверка на входе мягче, чем раньше, но, похоже, не от прохладцы - нас выучили в лицо. Журналистов чуть больше десятка, хор куда мощнее нас по присутствию, но он вообще-то на балконе, а тут, за ленточками, только мы.

Храм становится другим, когда в нем только священнослужители и журналисты с камерами! Вроде бы безупречное пение элитного хора заполняет каждый кубический сантиметр храмового пространства, а патриарх и его протодиаконы всегда отличаются громким, внятным и сильным чтением, но в храме без прихожан присутствует какая-то дополнительная пустота и рождаемая ею гулкость. В ней слышен каждый посторонний звук вроде неаккуратного щелчка мобильника, заставляющего провинившегося краснеть и спешно искать режим "без звука".

А с другой стороны, это пустота, к которой можно присоединиться. И ты чувствуешь присоединение огромного числа молящихся дома людей, сидящих у телевизоров и мониторов или читающих "последования для домашнего совершения". Это ощущение неисчезающего резонанса патриашей службы не покидает тебя все время.

У патриарха совсем другое лицо, чем 5 дней назад. Нет огромной, словно груз, удерживающей печали. Нет нот жесткости, явно мелькнувших в его лице во время службы на Благовещенье. В этот раз, несмотря на предписывающие большие запреты санитарные письма, он удивительно спокоен и мирен. И лицо его отражает не высоту сана и даже не глубину ответственности, а кажется, то лучшее, что отражает лицо человека - замысел Бога о нем. А замысел этот не проступает там, где нет свободы и мира.

"Как ни в чем ни бывало", вот, пожалуй, ключ к тому настроению, с которым служит сегодня патриарх. Хотя за окном - моровое поветрие. Молимся об избавлении от него. И лишний раз убеждаемся в нужности церковно-славянского языка. "Коронавирус" в церковной молитве звучал бы лексически чужеродно и неудопроизносимо. "Моровое поветрие" - поэтичнее. Но страшнее. Мор - это все-таки мор - повальная смерть. Пойди разберись, где тут эвфемизм, а где прямое обозначение.

Слезы на такой службе находят на глаза чаще, чем во времена без эпидемии. Например, когда слышишь любимое из Евангелия - об омовении ног Христа женщиной, пролившей ему на ноги драгоценное благовоние, омочившей их слезами и отершей волосами. И на упрек Иуды (миро слишком дорого) и фарисеев ( женщина с блудным опытом) ответ Христа - за то, что она сделала это мне, ее будут вспоминать везде, где проповедано Евангелие. И ты, привыкший торопиться и отбубнивать отрывки из Евангелия, вдруг осознаешь себя участником чего-то, что длится "всегда". И стоишь в полупустом храме, словно на рентгене. Все намозолившее тебе душу отваливается, а раздраженные голоса коллег, и здесь находящих тебя по телефону, дистиллируются высоким звучанием молитвы.

Чувствуешь себя так, словно вместо зрительного зала очутился в кадре. И что ты сейчас скажешь, подумаешь, сделаешь, шепнешь, будет иметь какое-то важное эхо.

Неожиданно к тебе приближаются картины, которые никогда не приближались в переполненном народом храме. Так вдруг замечаешь в глубине алтаря темные большие часы с качающимся маятником, которые невозможно усмотреть в обычные дни из-за обилия служащих. Часы в алтаре - почти обязательная вещь, но эти кажутся прямой иллюстрацией слов "какое время на дворе". Да, такое время. Окрашивающее эту службу в храме в цвет незабываемого.

И неожиданно охранник меняет тон упреков на приветливое внимание, и священник выходит откуда-то и забирает твой листок с исповедью. И вот уже его епатрахиль на твоей голове, а ты как-то сама собой оказываешься на коленях, что, кстати, увеличивает расстояние между нами до положенного по санитарным правилам. Наверное, таких служб не будет больше никогда. Или не будет долго. Может быть, столетие.