30 лет назад умер философ Мераб Мамардашвили

Тридцать лет назад 25 ноября умер блистательный философ Мераб Мамардашвили из философской плеяды 60-х, возродившей в России мысль и культуру мышления. Мы говорим о нем с автором фильма "Время Мераба", кинорежиссером-документалистом Олесей Фокиной.

Он пришел бы на лекцию, даже если бы его ждал один студент

Вы слушали лекции Мераба Мамардашвили на Высших режиссерских курсах, потому что это входило в программу или потому что он был легендарной личностью?

Олеся Фокина: Мераб, нас... окормлял. То, чем он с нами занимался, было учительством в высшем смысле этого слова.

Высшие режиссерские курсы - звучит патетично, но вообще это маленькие аудитории, в которых помещаются человек 30 максимум, и то, если никто не прогуливает. Но в маленькие комнаты и крошечные залы к нам приходили великие люди, просто титаны - Мераб Мамардашвили, Паола Волкова, Кшиштоф Занусси. Мамардашвили, по-моему, пришел бы читать лекцию, даже если бы в аудитории сидел один человек. Как шел Блок через простывший Петербург, чтобы прочитать свои стихи одному матросу.

Мераб - это было как десант - неожиданно приезжал в Москву из Парижа или Тбилиси и всю неделю читал нам с утра до вечера. Я ждала ребенка, лежала в больнице на сохранении, но муж специально привозил меня на его лекции.

Помню, как после последней лекции - это было в марте 1989 года - они вышли с Паолой Волковой, думаю, собираясь, как обычно, зайти куда-нибудь в кафе. У меня оказался с собой старый советский фотоаппарат, я их сняла. Мераб обнял меня, и мы с ним очень хорошо попрощались. Через год он умер.

А через три года вы сняли фильм "Время Мераба".

Олеся Фокина: Теперь я думаю, что это невиданная дерзость молоденькой девочки - едва закончив курсы, взяться делать фильм о философе.

Почему вы решили, что фильм надо снимать?

Олеся Фокина: Я пришла на режиссерские курсы, уже отработав 6 лет на ТВ. Но сразу поняла, что тут все для меня начинается заново. И в том числе потому, что встретила Мамардашвили.

Слушать Мамардашвили - это видеть, что такое мышление, быть свидетелем мышления.

Он входил в аудиторию в этом своем вечном лимонном свитере, попыхивая трубкой и всей свой внешностью опровергая представления об академическом философе. С попыхивающей трубкой входил решительной и очень уверенной походкой. Но это была уверенность не в себе, а в том, за чем он к нам приходил. Уверенность в том "думанье", которое он нам сейчас предложит. Он каждый раз вел нас в какой-то очередной поход. Он словно играл на дудочке, за которой все идут. Невозможно было сидеть, позевывая. Он будто взлетал, отталкиваясь правой ногой, взмывал куда-то... А ты должен был поспевать за его мыслью. Поспевать - не тормозить. Если ты говорил ему "очень быстро", он отвечал: нет, это вы медленны, вы должны поспевать. Потому что каждому из вас тоже придется - одному, перед лицом всего мира (это были его любимые слова) держать свое одиночество. А поспевали мы за ним или нет, это уже все было, как он говорил, "по уровню наших душ".

А жил он в какой-то коммунальной квартире, где соседи-алкоголики выбивали окна, а он ничего, сидел и думал свои великие думы

Мне кажется, человек любых занятий, да хоть дворник, познакомившись с Мерабом, нашел бы в нем что-то, задумался, остановился. И метя метлой улицу стал бы "думать что-то" по Мамардашвили. "Думать что-то" - Мераб так строил фразу.

Он давал нам какой-то ключ, какой-то шифр...

После него ты начинал жить в таком измерении, что тебе очень многое становилось малым. Тесным, ненужным. Ты словно примерял на себя его одежды, осанку, взгляд, смешок, чувство юмора, манеру держать трубку, курить, опускать глаза или вдруг их поднимать. Оглядываться на улице, застывать перед каким-то деревом... Я иногда ходила за ним и наблюдала, чтобы что-то уловить. И в этих магических преследованиях улавливались какие-то почти необъяснимые вещи.

Влюблены не были?

Олеся Фокина: Нет. Это было сродни любви, но что-то другое. Я его и сейчас люблю этой "другой любовью". Он человек, которого нельзя разлюбить.

К осетину, разливающему коньяк в подворотне, он обращался как к Уинстону Черчиллю

Отар Иоселиани в вашем фильме упорно настаивает на обычности Мамардашвили: он был нормальным человеком, мы пили водку и вино, и пьющие - беседовали, а студентам он просто морочил голову.

Олеся Фокина: Ну Иоселиани не любит "идиотов возвышенного" (это, кстати, выражение Мамардашвили). И мой вопрос, был ли Мераб Мамардашвили гармонической личностью, его рассмешил.

Взгляд Иоселиани на Мамардашвили, конечно, не исчерпывающий. Как говорил Довженко, двое смотрят вниз. Один видит лужу, другой звезды. Что кому. Ну да, можно сказать, что Мераб был неотразим и пленял женщин с первого взгляда, точнее слова, они ходили за ним стадами и задыхались от любви... Слушайте, но мы по-разному задыхаемся от чего-то... И слушавшие его особенным образом задыхались.

Все они - и Мамардашвили, и Пятигорский запрещали себе говорить о вине среды перед ними (среда заела, жизнь несправедлива). Но драма существования философа в мире всегда существует. В чем главная драма Мамардашвили?

Олеся Фокина: Мысль, что не надо ни на кого пенять, но самому - здесь и сейчас - за все отвечать, одна из самых важных у Мамардашвили. Это как предстояние перед самим собой - ты отвечаешь за свое поведение, за свое слово, за свои чувства...

Что же касается драмы, то, мне кажется, в нем не было никакой драмы. Мераб, уж точно, не был драматически надломленным человеком. Когда он говорил "я один перед лицом мира и должен держать свое одиночество", за этим было спокойствие, а не жалоба.

Наверное, он переживал, когда его выгоняли из журнала или не разрешали какие-то поездки за границу. Но когда он говорил с нами, от него не исходило ни одного флюида драмы. Наталья Рязанцева в фильме вспоминает его слова: не надо во всем искать мировую трагедию, ваше плохое настроение может быть просто связано с тем, что у вас болит живот.

Мамардашвили - это не про драму, Мамардашвили это про то, что силой мысли он мог себя вытянуть из всего. Как верующие силою молитвы.

Кто-то о нем рассказывал, что когда он был в Париже, заболела мама. И он сказал: не удержал я маму, выпустил из мысли.

Олеся Фокина: Он считал, что если ты удерживаешь мысль, ты не подскользнешься, мышление спасительно. Тебя не убьет подлец, потому что ты узнаешь в подлеце подлеца. По каким-то сигналам, которые тебе всегда даются.

Мераб был предельно внимателен и точен в любом жесте, взгляде. Одинаково заинтересованно разговаривая с нами и с осетином, разливающим вино из-под полы в пивнушке на Тишинском рынке, куда мы заглядывали после лекции.

Он охотно с нами выпивал, как и положено философу, впрочем. Мераб обращался к тому осетину, как он обращался бы, наверное, к Уинстону Черчиллю.

Мераб говорил, что классическая душа и классический человек, как хороший желудок, может все переварить. Мамардашвили это классическая душа.

Мысль, что не надо ни на кого пенять, но самому за все отвечать, одна из самых важных у Мамардашвили. Это как предстояние перед самим собой

Он, например, не тяготился теснотою московской комнаты, где он жил. А жил он у Даниловского рынка в какой-то коммунальной квартире, где соседи-алкоголики выбивали окна, а он ничего, сидел и думал свои великие думы. Ну а когда кто-то кому-то давал по шее, он выходил и разбирался в ситуации, и все расходились. Ну да, ты сидишь в трехметровой комнате, но это твоя ситуация.

Его везли в обычном грузовике - мертвого великого философа

Пятигорский у вас в кадре говорит, что жизнь Мераба еще не стало историей, и время Мераба продолжается. А сейчас?

Олеся Фокина: Мне кажется, что часто продолжается некое дурное повторение, бесконечный сон и жевание одного и того же.

Когда началась пандемия и вместо весны мы зашли на первый круг болезни, у многих было острое чувство грядущего обновления. Когда весь мир погружается в страх, неопределенность и разобщенность, кажется, что мы выйдем из болезни другими людьми - милостивыми, тонкими, зоркими, чуткими. Не проводя жизнь в бессмысленных тусовках, делая селфи...

Но, увы, продолжились старые сюжеты, и не просто сведение счетов, но развязались войны. "Время Мераба" продолжается, потому что он жил в мире развязывающихся войн.

А "время Мераба" как время, когда человек отвечает на вызов истории и судьбы всей полнотой своего человеческого существования?

Олеся Фокина: Конечно, то, что вы назвали, это больше "время Мераба". Но если иметь в виду эту ипостась некоего духовного стояния в мире, то не знаю, есть ли сейчас с нами люди такой духовной и интеллектуальной мощи? Мы достаточно расслабленно живем. И мы все чувствуем обнищание. Мы пытаемся искать смыслы и их не находим.

Ваш фильм изменил мой образ Мамардашвили. Вместо строгости, силы и подозрения в том, что он был мачо, вдруг какая-то величайшая тонкость - даже не грузинская (хотя и грузинская тоже), всечеловеческая.

Олеся Фокина: Европейская.

И мужское начало без капли манерности.

Олеся Фокина: Он повлиял на всю мою жизнь. Когда иногда дети говорят, что со мной трудно, я думаю: наверное, это в том числе и потому, что я постоянно держу в голове его образ...

Думаю о его смерти. Он умер во Внуково. Его - мне рассказывал Пятигорский - везли потом в грузовике. Обычном грузовике каком-то - мертвого великого философа. И сама эта смерть между Москвой и Тбилиси...

Наверное, в обывательском смысле он был не слишком счастлив. Но умел все это переводить во что-то такое, что становилось счастьем.

Олеся Фокина: "Слушать Мамардашвили - это видеть, что такое мышление, быть свидетелем мышления". Фото: Сергей Куксин/РГ

Господи, сказал я по ошибке

Авторский текст у вас читают Марина Неелова и Иннокентий Смоктуновский, в чем-то созвучные образу Мамардашвили.

Олеся Фокина: Мне везло, у меня все фильмы озвучивали великие артисты - Приемыхов, Павлов, Глузский, Шакуров, Мысина, Хаматова. Марина Неелова озвучивала самый первый, совсем крошечный фильм "Посвящение". И поэтому я позвала ее на "Время Мераба". А на "мужской текст" дерзнула позвать Иннокентия Михайловича. И вот зима, февраль с морозом чуть ли не за 30 градусов и ночная аппаратная в Останкино. Извиняюсь за это перед Смоктуновским. "Ну что ж, ночь так ночь", - отвечает он. И приезжает - сумка, термос с горячим чаем, какая-то облезлая шкурка, которую он клал себе под ноги, в здании было холодно. Старая дубленка, хемингуэевский свитер, шарф крупной самодельной вязки. Все разложил, как врач перед операцией, поставил термос, вынул кружку, привезенную с собой, и... начал читать. Он сделал 20, если не 30 дублей. Звукорежиссер и другие задержавшиеся в аппаратной на "левую" запись, сначала удивились, потом застыли, поняв, что перед ними пример какого-то высочайшего служения искусству и делу. Уже никто не смотрел на часы, а он выдавал дубль за дублем, и один интереснее другого.

Эта незабываемая работа продолжалась до утра. Под утро мы заказали машину, Смоктуновский попрощался, накинул пальто и пошел, а мы, поняв, что не заплатили ему, понеслись за ним. Когда догнали уже у лифта, он спросил: "Я что-то не так сделал? А-а-а. Деньги". Сунул их в карман, как шпаргалку, и стал благодарить нас за знакомство с Мамардашвили - через фильм. Я заплакала. Эта ночная работа была одной из последних работ Смоктуновского.

Один из сквозных визуальных образов вашего фильма - образ волны и морской глубины. И женщины, по-русалочьи сильно плывущей в этой глубине.

Олеся Фокина: Мне кажется, что Мерабу Константиновичу близка субстанция воды. Не гора, не земля - вода. Как текучесть времени, текучесть мысли. Когда я слушала его лекции, мне всегда казалось, что он не знает, куда выплывет в этом своем думанье. Он не писал книг, лишь говорил. И это было как заплыв. Он отталкивался ногой от берега, делал взмах рукой, нырял. А ты ловил, прищуриваясь, вот покажется голова, потом опять исчезнет. А еще это было похоже на то, как тебя накрывает волна.

Я воспринимала его мысль на каком-то тактильном уровне. Она у меня сочеталась с бодлеровскими стихами о плаванье "В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,/ Не вынеся тягот, под скрежет якорей,/ Мы всходим на корабль - и происходит встреча/ Безмерности мечты с предельностью морей". Он очень любил Бодлера. Гумилева часто цитировал. И у Мандельштама вот это вот: "Образ твой мучительный и зыбкий,/ Я не мог в тумане осязать./ "Господи!" - сказал я по ошибке,/ Сам того не думая сказать./ Божье имя, как большая птица,/ Вылетело из моей груди./ Впереди густой туман клубится,/ И пустая клетка позади..."