"Я уверен, - написал как-то Паустовский, - что если бы восстановить во всей полноте историю какого-либо дома, проследить жизнь его обитателей, узнать их характеры, описать события, какие в этом доме происходили, получился бы социальный роман, может быть, более значительный, чем романы Бальзака..."
Итак - Арбат, 44! Не самый знаменитый дом улицы. Ведь почти напротив музей-квартира Пушкина, а прямо напротив, в доме № 51, дважды останавливался Блок, бывали Цветаева и Гумилёв. Не самый-самый, но все же, все же... Ведь когда-то, в середине XVIII века, здесь стояла усадьба прапрадеда Тургенева, потом дом принадлежал бабке Тютчева (он сгорел в пожаре 1812 года, но от него, в левой его части, сохранился фундамент и стены), а в уже полностью восстановленном, в доме майора Кикина, бывал в 1830-х и Пушкин.
Потом, в 1910-х, здесь жил литературовед и переводчик Грифцов, затем, с 1922-го по 1944-й, прозаик Кржижановский, а с 1935-го после тюрьмы и ссылки - историк-славист, академик Пичета. Наконец, с 1942 года здесь, на конспиративной квартире НКВД, поселился прозаик, разведчик и партизан Дмитрий Медведев и - почти 60 лет, до 1974-го, ютился в коммуналке поэт Глазков.
О трех знаменитых обитателях этого места я и расскажу вам сегодня.
Роковая любовь Николая Тютчева
Помните ли вы, что такое застреха? Это край нависающей над домом крыши. Или - продольный брус, удерживающий ее. Вот под нее-то и засунули самодельную бомбу Роман Иванов и Алексей Савельев, чтобы взорвать "ко всем чертям" этот дом и чтоб жильцы его - сгорели. Известна даже ночь, когда это должно было случиться - 12 февраля 1762 года. А погибнуть в доме должны были капитан Тютчев и его невеста Пелагея Панютина - дед и бабка поэта Тютчева.
Другими словами, погибнуть для нас должен был бы и их внук - великий поэт.
Кровавая история эта случилась - могла случиться! - из-за легкого флирта красавца капитана Николая Тютчева и 35-летней Даши, страстной, как пишут, до невозможности помещицы из Теплого Стана. Имя ее, кстати, знает ныне любой школьник. "Салтычиха"! Дарья Салтыкова, оставшаяся в истории как "изверг рода человеческого" по словам Екатерины II, дама, за которой трупы, трупы и трупы...
В Москве от странной этой истории осталась лишь "Аллея Тютчева". Я, наткнувшись на нее в атласе, помню, подумал: почему не улица, не проезд, не площадь? Позже отыскал ее: парк не парк, пустырь - не пустырь. К счастью, знал уже: где-то здесь, лет 250 с гаком, лежало село Троицкое, которое сперва принадлежало Дарье Салтыковой, а потом стало собственностью деда Тютчева, не капитана, правда, а уже - секунд-майора.
Если б вы знали, что за страсти кипели когда-то в Теплом Стане! Капитан проводил там топографическую съемку. Был землеустроителем, межевал земли, что считалось тогда больше "умственным занятием" - ведь надо было мирить матерых крепостников, алчных собственников, улаживать десятки, если не сотни конфликтов из-за спорных угодий. А в это время в Троицком, в своем имении, изнывала, как гласит легенда, от безделья стареющая вдовушка Салтыкова. Капитан был с ней даже в родстве, был, как установили историки, ее кузеном.
А вот был или не был роман между ними - вопрос.
Ныне историки утверждают: это вымысел, легенда, придуманная, чтобы скрыть "неблаговидные дела" капитана, который спал и видел, как бы присвоить богатое село Троицкое. И значит, не любовь и ревность лежали в сердцевине конфликта, а зависть и корысть предка поэта.
Впрочем, те же историки намекают ныне: все зверства Салтычихи шли от сексуальной неудовлетворенности этой, не знавшей грамоты, но богатырского сложения и пылких чувств помещицы. Преступления ее и впрямь чудовищны; запороть до смерти любого из 600 крепостных ей не стоило ничего. Особенно цеплялась к девицам, которые умирали под плетьми за плохо выстиранное белье, за недомытые полы. Молва гласит: "извела 139 человек и лакомилась в качестве жаркого грудями запоротых по ее приказу молодых девушек". А "залюбить" могла до гроба; документы сохранили даже имя ее крестьянина - Ермолая Ильина, у которого она якобы подряд убила трех жен, велев присыпать трупы землицей в ближайшем леске.
И вот, тоже якобы, почти сразу "влюбилась" в Тютчева. А когда в 1762-м капитан посватался к соседке Салтычихи - девице Пелагее Панютиной, то хозяйка (вроде бы разъяренная изменой) и кликнула конюха Савельева, кому повелела взорвать дом Панютиной. Судя по всему - еще первый их дом, который стоял когда-то на месте дома 31 по Гагаринскому переулку, где пара жила до 1798 года.
Конюх, пишут, купил в главной конторе артиллерии 5 фунтов пороху, смешал его с серой и завернул в пеньку. Эту вот "самоделку" другой конюх, Роман Иванов, должен был "подоткнуть под застреху дома" и поджечь. В последний момент оба крепостных струхнули и приказа не выполнили, за что были жестоко пороты. Но, думаете, тем дело и кончилось? Увы! Салтычиха, узнав, что Тютчев с невестой отправляются в Брянский уезд, решила устроить засаду на Большой Калужской дороге и снарядила дворовых "с ружьями и дубинами".
Кто предупредил капитана - неведомо, но он испросил у властей конвой "на четырех санях и с дубьем". А уже ранним летом исстрадавшиеся крепостные Салтычихи исхитрились подать челобитную в самые руки только что взошедшей на престол Екатерине II. Но лишь через 6 лет, столько шло следствие, юстиц-коллегия признала Дарью виновной в "законопреступных страстях ее" и в убийстве 38 человек. Смерть еще 37 и "блудное житие с капитаном Тютчевым" доказано не было.
Преступницу лишили дворянства и приговорили к смерти. 18 октября 1768 года, когда выпал первый снег, Салтычиху в смертном саване приковали к позорному столбу на Красной площади. "Мучительница и душегубица" - значилось на табличке. Площадь была забита под завязку, "многих передавили и карет поломали довольно".
В последний момент Екатерина заменила казнь на одиночку в подземной тюрьме Ивановского девичьего монастыря, там, где чуть позже умрет и знаменитая княжна Августа Тараканова и где в 1918-м откроется едва ли не первый концлагерь ВЧК-ОГПУ (Ивановский малый пер., 2). Салтычиха просидит в подземелье 33 года, родит от какого-то надзирателя ребенка и в 1801-м умрет. В Донском монастыре и ныне можно увидеть памятник ее "счастью" - мраморный саркофаг. А капитан, женившись на Панютиной, переедет жить в родительский дом жены в селе Овстуг, разбогатеет и довольно скоро прикупит и салтычихино село Троицкое, и деревню Верхний Теплый Стан.
Вот откуда "Аллея Тютчева"!
Через 25 лет дед поэта владел уже 2717 крепостными, а в Овстуге построил большой дом, разбил регулярный парк и возвел церковь, где замаливал грехи. Но внука своего, увы, не увидит - умрет в 1797-м. Зато Пелагея Денисовна Тютчева (она же - Панютина) будет принимать его, мальчишку, родившегося в 1803-м, как раз в этом доме на Арбате. Вот будущего поэта, к слову, женщины будут любить как раз самозабвенно. Одна чуть не заколет себя кинжалом на площади в Мюнхене, а другая едва не убьет, швырнув в него пресс-папье из камня.
За что любили? Да за то, что "любил любовь", - как напишет его современник.
"Квадратурин" Сигизмунда Кржижановского
Ах, какой любопытный тип поселился в 5-й квартире этого дома в 1922 году! Не в квартире, конечно - в 8-метровой комнатке коммуналки.
Где искать это "гнездо писателя" ныне, из-за смены номеров квартир знает, может быть, только поэт и историк литературы Вадим Перельмутер, но он теперь далеко - в отгородившейся от нас Германии. А было бы заманчиво взглянуть: сохранились ли хотя бы стены клетушки, где умещались лишь кровать, стол, стул, коврик, книги на полках и две акварели на стенах, подаренные поэтом Волошиным? Те стены, которые писатель одной силой воображения раздвинул до размеров всего этого трехэтажного дома, если не всего арбатского квартала!
Я говорю о Сигизмунде Кржижановском - может, самом оригинальном жильце дома 44. Он прожил здесь 20 лет в кромешной бедности (писал рекламные ролики, куда уж дальше?), в замалчивании его творчества ("Поймите, ваша культура для нас оскорбительна", - возвращали ему рукописи редакторы), в вечных подработках то лектором, то чтецом и в изначальной невозможности выбраться из лап коммуналки. Это сегодня его творчество, повести, пьесы, очерки и киносценарии (даже фильмы "Праздник святого Иоргена" и "Новый Гулливер"), сплошь состоявшие из философских фантасмагорий, притч, гротеска и сатиры, не только его биограф Перельмутер, но сам Михаил Гаспаров равняют с "Мастером и Маргаритой" Булгакова, с "Ювенильным морем" Платонова, с романами Замятина и Добычина, а Евтушенко - так тот прямо назвал его русским Кафкой и сравнил с Борхесом.
Так вот Кржижановский, как и подобает подлинному таланту, был необычен во всем. Знаете ли вы, что отсюда, например, он послал открытку самому Богу? Да-да! Так и заадресовал: "Богу. В собственные руки". И идя за третьей скляницей (бутылкой водки), опустил ее в почтовый ящик. "Проспавшись, - напишет будущей жене, актрисе МХАТа Анечке Бовшек, - я и забыл о ней, но она обо мне нет. Через два дня получаю письмо обратно со штемпелем: "За ненахождением адресата". Скажите после этого, что наша почта не четко работает..."
Впору хохотнуть над шуткой, да? Но, честно говоря, не хочется. Ведь почти тогда же признался, что, не имея возможности публиковать свои произведения, просто бросал уже не в ящик, а в форточку на улицу "письма в Никуда".
"Что мне, в сущности, надо, - спрашивал. - Быть выслушанным... Я стар, - писал, когда ему стукнуло всего 35 лет, - у меня рыже-серые волосы и рыжие зубы, а жизнь юна - следовательно, меня надо смыть, как пятно, вытравить водкой начисто. Странная болезнь, скажем - письмомания, овладела мной. Это началось года два тому, когда водка создавала внезапные и длинные очереди, а сдачу с рублей давали почтовыми марками... Что меня заставляет пить, спросите вы. Трезвое отношение к действительности... Но не в этом дело. Дело в марках, которыми платили тогда, по недостаче мелочи. Что делать человеку, живущему на отшибе от людей, отодиноченному от всех, с марками? Эти клейкие рубчатые прямоугольнички просили работы, осмысления. Я как-то - на полпьянии это было - оторвал рубчики от рубчиков и решил (мы, пьянчуги, знаете, не злы) доставить удовольствие марке. Но кому писать? хоть шаром. Но все-таки я набросал мое первое письмо, сложил бумагу лодочкой, приклеил марку и сверху: "Первому, кто подымет". Ну вот, так и повелось. Мы, я и мой соавтор, водка, постепенно пристрастились к эпистолярному делу..."
Нет-нет, он не спился, что было бы вполне понятно по той его жизни. Он преподавал в студии Камерного театра, где была поставлена единственно дошедшая до сцены его пьеса "Человек, который был Четвергом" - драматическая переработка одноименного романа Честертона, читал лекции в знаменитой Академии художественных наук, работал редактором в издательстве "Советская энциклопедия", а создав инсценировку к спектаклю "Евгений Онегин", всерьез занялся Пушкиным и опубликовал серию статей о нем. Потом, закончив предисловие к первому тому Шекспира, увлекся английской литературой и также писал о ней. Но "большая литература" была ему недоступна. Это ныне опубликован 6-томник его собрания сочинений, а тогда, при жизни, ему удалось напечатать в одном из журналов лишь повесть в очерках "Штемпель: Москва". Шесть других повестей и сборники рассказов так и остались пылиться в ящиках его стола.
"У нас слаще всего живется Горькому, - шутил не без грусти, - а богаче всех Бедному..."
Кому говорил - неизвестно, хотя в эту келью его приходили (так пишет литературовед Сергей Макашин, работавший с ним в БСЭ и, кстати, редактор в будущем тома "Литературного наследства", посвященного целиком Тютчеву!) Булгаков, Антокольский, Шенгели и сколько еще. Как умещался здесь любой из его гостей - загадка, ибо даже с Аней, избранницей его, оба (из-за жилплощади) жили в Москве в разных домах. Может, этим и объясняется тот загадочный рассказ, о котором я уже говорил, рассказ про "квадратные метры" именно этого дома.
Таинственный и даже жуткий рассказ.
В нем говорилось, как к жильцу 8-метровой комнатки второго этажа пришел как-то незнакомец и предложил средство по "расширению жилплощади" - тюбик пасты под странным названием "Квадратурин".
Благодаря содержимому, которым герой отважно смазал стены комнатки, она стала не по дням, а по часам расширяться, и скоро, не прошло и пары дней, он не мог разглядеть вдали даже противоположную от его кровати стену. Соседи по коммуналке, да и по всему 44-му дому, ничего этого не почувствовали, но когда он, почти погибая, закричал от ужаса, все-таки вбежали к нему, но в темной бескрайней пустыни необъятной "жилплощади" не смогли отыскать даже тела его...
Рассказ этот был написал в 1926-м. Надо ли добавлять, что это и про себя, автора, и про невозможность соединиться с женой в одной, своей, казалось бы, комнате.
Лишь после войны, за два года до смерти, влюбленные соединятся в общем доме приютившей их семьи (Земледельческий пер., 3), но от бедности их не спасет даже это. Он умрет в 1950-м и в такой нищете, что могила писателя сравнимого с Булгаковым и Кафкой, не найдена до сих пор.
И впрямь - "человек из Небытия", как сказал однажды про себя.
"Небывализм" Николая Глазкова
Третий из обитателей этого "арбатского гнезда", причастных к большой литературе, был не менее оригинален и необычен. Про этот дом, к примеру, зарифмовал:
- Живу в своей квартире
- Тем, что пилю дрова.
- Арбат, 44,
- Квартира 22.
Не только пилил дрова. Будучи невероятно сильным (и в армрестлинге, где ему не было равных, и в поднятии стульев за одну ножку), работал чаще всего грузчиком да носильщиком, реже библиотекарем и учителем, и уж совсем редко актером на вторых, а то и на третьих ролях, но, правда, - в фильмах знаменитых. А все потому, что был "непубликуем".
"Небывалист" - от слова не бывал.
Он еще в далеком 1939-м, в 20 лет, еще на заре поэтической биографии, основал вместе с другом новое "течение в литературе", которое так и назвали "небывализм". И почти сразу выпустил два машинописных альманаха, за что в 1940-м был исключен из Педагогического. Думаете, это остановило его? Ничуть. Он стал выпускать такие же рукописные книжечки, где на обложках, на месте названия издательства, стал выводить "Самсебяиздат".
Вот с тех пор и родился в нашей литературе знакомый каждому термин - "самиздат".
"Многие страницы, - вспомнит потом "самиздатчик", - сопровождались рисунками. А делали их такие талантливые художники-иллюстраторы, как Саша Тышлер, Давид Штеренберг. Так что презренный властями "Самиздат" от меня пошел... И это мне чиновники от литературы, наверное, вряд ли когда-нибудь простят. Хотя я ведь никогда не числил себя среди диссидентов. И до сих пор считаю, что мои рукописные издания добавляют особые краски в картину литературного ландшафта нашего времени".
Вот может это "рукотворное творчество" и роднит всех трех моих нынешних героев. Тютчев, открою вам тайну, к поэтам себя не причислял, числил себя дипломатом да политиком, а писание в рифму считал едва ли не баловством, причудой: забывал забрать с собой написанные на заседаниях гениальные строки, бросал в печь написанное, звал свои вирши "хламом" и неохотно, после уговоров, издал первый сборник. Издал, когда ему шел 52-й год, а про второй и последний (за четыре года до смерти) сам отозвался "как о весьма ненужном и бесполезном издании". То есть жил в "самиздате", в ходивших по рукам друзей строчкам его.
Да и Кржижановский, отчаявшись опубликовать свои произведения в хронологическом порядке, сам составил четыре рукописных сборника, которые запер в столе. Так что самиздат существовал, как видим, даже раньше его родоначальника, "крестного отца" его - поэта Николая Глазкова.
А именно о нем я и веду речь.
"С чудным именем Глазкова, - шутя написал про себя. - Я родился в пьянваре. Нету месяца такого ни в каком календаре". Да, работал грузчиком (одной левой шутя выжимал на динамометре 110 кг), а увлекался географией, минералогией, цитировал наизусть главы истории Ключевского, помнил всю таблицу Менделеева, коллекционировал открытки, а за шахматы с ним садились и проигрывали даже гроссмейстеры. Штучный был человек. И первым, пишут, его как поэта заметил Николай Асеев, по рекомендации которого Глазкова примут в Литинститут. Там пробыл недолго, но успел подружиться с однокурсниками Кульчицким и Павлом Коганом. Он бы и на фронт ушел с ними, если бы не дерзкий язычок. Якобы на комиссии военком грубо спросил его: "Котелок-то у тебя варит?" На что гордый поэт бросил: "Да уж получше, чем у тебя!" "Уберите, - взвизгнул в сердцах военком, уберите этого шизофреника!".
Некоторые и позже считали, что к нему, видимо, не случайно "приклеили" образ юродивого. "Скуластое лицо, - запишет один из них. - Жиденькая бородка. Широко оттопыренные уши. Будто вдавленная в шею, крупная голова". А между тем про "шизика" этого, который словно мячиками жонглировал рифмами, уже тогда, еще про "непечатного", с восторгом отзывались признанные поэты. "Луконин, Слуцкий, Наровчатов немыслимы без Глазкова", - отзовется о нем Межиров, который признавался, что был поэтическим "учеником" его. Слуцкий скажет в стихотворном посвящении Глазкову: "Сколько мы у него воровали, А всего не утянули..." Известный критик подчеркнет: "глазковское начало нахожу у Окуджавы и Вознесенского, у Юны Мориц и Левитанского". Евтушенко вообще назовет его "русским Омаром Хайямом". Да и про Высоцкого утверждают ныне, что Глазков был предтечей его.
Не знаю, разумеется, мерялся ли силой Коля Глазков с другим сибирским великаном и силачом Георгием Куницыным, но именно тот, будущий литературовед, философ и партийный работник, так много сделавший для нашей культуры, а тогда еще редактор тамбовской газеты "Молодой сталинец", первым, еще в 1953 году, стал публиковать стихи нашего поэта. Первая книга его выйдет лишь через четыре года. С Куницыным же косвенно столкнется и в середине 1960-х, когда тот "пробьет" выход на экраны "Андрея Рублёва" Тарковского. И как бы сбудутся пророческие стихи поэта:
- Я на мир взираю из-под столика.
- Век двадцатый - век необычайный.
- Чем столетье интересней для историка,
- Тем для современника печальней...
В доме № 44 Глазков проживет до 1974 года. Отсюда за четыре года до смерти переедет на окраину Москвы (Аминьевское шоссе, 32). Но здесь еще женится на второй своей жене художнице по керамике с красивым именем Росина. И здесь будет носиться с идеей "Поэтограда", помните? "Путь-дорога Без итога Хвалится длиной. Скоро вечер, Он не вечен, Ибо под луной. Или прямо, или криво, Или наугад, Все пути ведут не к Риму, А в Поэтоград!.." Опоэтить пространство, увидеть его как бы с высоты - вот суть Поэтограда! - и через это преобразовывать мир. Помните, его звали "юродивым", а здесь он лишь ухмыльнется: "Я - юродивый Поэтограда". Слово, кстати, подхватит ныне поэт Евгений Степанов и который год будет издавать газету, которая так и называется "Поэтоград"...
"Я летю!" - удивленным басом и по слогам говорит Глазков в фильме Тарковского "Андрей Рублев", когда, преодолевая земное тяготение, спрыгивает с купола Покрова на Нерли. Символично! Он взлетел, подмял под себя время и пространство. Он опять, как прежде, "самый сильный среди интеллигентов и самый интеллигентный среди силачей". Мужик! Потом, через восемь лет, не только сыграет роль старика в фильме Кончаловского "Романс о влюбленных", но и напишет песню для этой картины. Представьте - о птицах летящих. Но грустную - о птицах, которых, веселясь, подстреливают борзые охотники. "А птицы знали, понимали, // Что означает каждый выстрел, // Но по весне вновь прилетали, // К родным лесам у речки быстрой..."
Мужик! Да, мужик во всех смыслах. Тем более он и сам согласился с этим:
- Я к сложным отношеньям не привык.
- Одна особа, кончившая вуз.
- Сказала мне, что я простой мужик.
- Да, это так, и этим я горжусь.
- Мужик велик. Как богатырь былин.
- Он идолищ поганых погромил.
- И покорил Сибирь, и взял Берлин,
- И написал роман "Война и мир"!