Дмитрий Веневитинов. Перстень для поэта

Памятное лето "пушкинской" княгини

"Гостевой флигель" в Воронцовском парке

Бояре Воронцовы, родственники Дмитрия Донского, завещали эту вотчину царю Ивану III, а его старший сын Василий III передал эту землю Ивану Грозному, и лишь при "Тишайшем", при царе Алексее Михайловиче, усадьба и всё вокруг была передана князьям Репниным. Вот правнук боярина Бориса Репнина, генерал-аншеф Петр Репнин, и превратил усадьбу в "подмосковный Версаль". Заложил террасные пруды, "французский сад", господский дом. А уже его потомок, блистательный генерал-фельдмаршал князь Николай Репнин, возвел и тот самый парадный въезд в усадьбу - стилизованную "турецкую крепость" - в честь личных побед над басурманами.

Но Толстого я помянул не просто так. Помните, в "Войне и мире" Пьер Безухов накануне Бородина приезжает в усадьбу Воронцово посмотреть, как идет строительство чудо-оружия - воздушного шара, способного поднять в воздух 50 бойцов, чтобы бросать на головы французов бомбы. Реальный ведь факт! Шар, его назовут дирижабль, был построен здесь, но испытать его не успели, спешно вывезли аж на 120 подводах, а неприятель, занявший Москву, изловил 16 мастеровых и - расстрелял. Ведь и это было!..

Не буду долго говорить, что стало с усадьбой после 1917-го. Она успела побывать и жильем для красноармейцев, и политдачей для европейских социалистов, и тюрьмой для левых эсеров (здесь, удивитесь, сидела три года Мария Спиридонова), и свиноводческим совхозом НКВД, надолго загадившим землю. Но если переходить от прозы Толстого к поэзии, то главным для меня в этом парке является тот сохранившийся двухэтажный каменный "гостевой флигель", где поселилась на лето жена потомка Репниных, Никиты Волконского, наша "северная Коринна", дивная поэтесса, прозаик, певица, княгиня Зинаида Волконская.

Та самая - пушкинская... О ней почт-директор, знакомец и современник Пушкина Булгаков писал своему брату в 1825 году:

"Были мы у княгини Зинаиды... Собирается ехать завтра в Воронцово и жить там лето, ежели полюбится. Место плоское, было только хорошо отличным содержанием садов и домов; теперь верно, всё это запущено. Однако, ежели решится там жить, съезжу посмотреть; я чаю, нет и следов нашего Китайского домика, в коем жили мы с покойным батюшкою".

Поселилась княгиня с конца июля и, кажется, до осени. У бело-красного домика, ныне что игрушечка, останавливались ее кареты, из окон второго этажа выглядывала по утрам, потянувшись со сна, а в застекленной пристроенной оранжерее на первом, возможно, пила кофий. И был ли с ней здесь, среди ее украшений и драгоценностей, тот старинный бронзовый перстень, который полторы тысячи лет назад сняли с руки женщины, погибшей под пеплом помпейской трагедии?

То знаменитое кольцо, тот перстень, который через год она подарит влюбленному в нее без памяти поэту Дмитрию Веневитинову?

"Быть гражданином мыслящим..."

Кривоколенный пер., 4, стр. 1

Таких ранних гениев литература не знала ни до, ни после. Умереть в 21 год - и остаться в истории! Да вся литература мира рядом с ним буквально вопиет. Поэт Лотреамон, автор "Песен Мальдорора", умер в 24 года. Добролюбов и Лермонтов в 25 и 26 лет, британец Перси Биши Шелли - в 29. Наконец, последний, Есенин, - в 30. И это ведь всё! Больше гениев, ушедших столь рано, и не было ни в поэзии, ни в прозе.

Да, Веневитинов - поэт, переводчик, прозаик и философ, критик и художник, композитор и редактор журнала - скончался в 1827 году от простой простуды, перебегая в мартовский мороз из дома в дом. После бала и - едва накинув шинель. И не догадываясь, разумеется, что через 36 лет в далеком Риме скончается - и также, представьте, от простуды! - его единственная любовь, "царица муз и красоты", по словам Пушкина, княгиня Волконская. Она, напротив, в холодный вечер отдаст свой плащ встреченной по дороге домой продрогшей нищенке.

Ну разве не скрещение судеб?!

Вот в этом чудом сохранившемся доме в Кривоколенном он родился и прожил 21 год. "Это был красавец в полном смысле слова, - вспоминала одна из знакомых. - Лицо его имело кроме красоты какую-то еще прелесть неизъяснимую. Громадные глаза голубые, опушенные очень длинными ресницами, сияли умом". Знаток иконографии литераторов М.Ю. Барановская утверждает ныне: он "был самым красивым из русских, да, пожалуй, и зарубежных писателей. Красоту и благородство его лица можно сравнить, пожалуй, только с Байроном..."

Но это, конечно, не главное. Главное, как пишут сегодня, он обладал ни много ни мало "талантами, достойными титанов Возрождения".

В 14 перевел Вергилия и Горация (позднее признают и переводы Гёте самыми лучшими), в 16 написал стихи, которые вошли в собрание его сочинений, в 17 стал живописцем и начал сочинять музыку. А в университете слушал лекции сразу на четырех отделениях: нравственно-политическом, словесном, физико-математическом и медицинском. Исследователь его творчества Юрий Манн уверяет:

"Логика его ... математически выверенная; мысль столь осязаема, что хочется потрогать ее руками; изложение сложнейших вопросов философии ведется с кристальной ясностью".

Он, почти мальчик еще, писал так, будто знал о жизни нечто, порой неведомое и старикам. Как вам эта вот мысль, дерзко высказанная им в те годы: "Человек рожден не для самого себя, а для человечества; цель его - польза человечества, круг его действий - собственно им порожденные отношения, отношения семейственные, отношения к известному кругу общества, к сословию, отношения к народу, к государству, к целой системе многих государств..." Недаром Белинский заметит с тоской: "Какою роскошною зарею занялся рассвет таланта его, какой пышный полдень, какой обильный вечер предсказывало прекрасное утро его поэтической деятельности".

А Пушкин - тот в восхищении назовет его "чудным поэтом".

Немудрено, что в 1823 году в этом доме Веневитинов и его друг, Владимир Одоевский, учредят тайное (!) "Общество любомудрия". Иван Киреевский, Мельгунов, Кошелев, Титов и даже Погодин с Шевырёвым спорили здесь о Шеллинге, Канте, Фихте, Шлегеле, обо всех новых веяниях в мире. Через столетия другой литератор-философ, Михаил Гершензон, скажет, что с "любомудров" начался "великий ледоход русской мысли". Во-первых, это был первый философский кружок в России, во-вторых, он четко поставил вопрос о месте отечественной культуры в культуре европейской и, наконец, самое важное - именно они, "любомудры", положили начало вызреванию идей "западничества" и "славянофильства" в русской мысли, о которых и поныне ведутся яростные споры.

А помните ли вы, что Веневитинов по материнской линии был четвероюродным братом Пушкина? Так вот, больше всего народу, до 40 человек зараз, набилось в Кривоколенном (и об этом вторая мемориальная доска на этом доме), когда 12 октября 1826 года Пушкин читал здесь своего "Бориса Годунова".

Нет, сначала, еще 10 сентября, Веневитинов слушал чтение драмы Пушкиным в доме у Соболевского на Собачьей площадке, где были Чаадаев и Виельгорский, потом, 25 сентября, затащил поэта к себе по-родственному, где тот вновь прочел "Годунова", а через две недели и состоялся вечер, о котором Михаил Погодин напишет:

"Что было со мною, я и рассказать не могу... А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков ... мы все просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом... Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. "Эван, эвое, дайте чаши!" Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое своё действие на избранную молодежь... Не помню, как мы разошлись, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь..."

Наконец, здесь Веневитинов начал выпускать журнал "Московский вестник". В нем (а вышло всего четыре номера) опубликовал не только стихи, переводы Гофмана, но и программную статью "О состоянии просвещения в России", не потерявшую научного значения поныне.

Наконец, отсюда, да, отсюда, что ни день, мчался на Тверскую, где в 1826-м просто потерял голову от любви.

Царица муз...

Тверская ул., 14

Он влюбился, несчастный, может, в самую лучшую женщину Москвы - в красавицу Волконскую. А несчастный потому, что она была старше его на 16 лет, растила 15-летнего сына Александра, названного в честь почившего в Таганроге императора, а в бэкграунде ее, как сказали бы ныне, были и два своенравных отказа от блестящих замужеств, и решение "жить порознь" с мужем, и шлейф мимолетных влюбленностей, и уже появившийся в ее жизни роман с итальянским певцом, графом Риччи.

Детские годы провела в великолепном дворце на углу Невского и Фонтанки, но в России почти не жила. Рано потеряв мать, воспитывалась отцом - писателем, дипломатом, просветителем и меценатом князем Белосельским-Белозерским. Стихии ее с детства - искусство, музыка, поэзия и наука. Да плюс восемь языков и обворожительная красота - все это и вне отечества приносило ей славу и известность.

Фрейлина при королеве Луизе Прусской и вдовствующей императрице Марии Федоровне, но главное - задушевный друг Александра I.

Десятки писем царя, хранящихся ныне в Гарварде, - и каких писем?! "Спешу воспользоваться случаем выразить Вам свою благодарность за ту снисходительность (!), с которой я был у Вас принят. Эти минуты я буду помнить всегда... Все Ваши поручения будут в точности выполнены... С каким нетерпением я буду ждать момента, когда вновь буду иметь счастье лично выразить Вам то, что мое перо передает так неполно..."

Она, ее муж, князь Волконский, и малолетний сын сопровождали царя во время его заграничных походов, где княгиня прославилась и как певица, и как композитор (выходила на сцены Лондона и Парижа и покоряла слушателей ариями из Россини) и блистала в 1815-м на Венском конгрессе о мире. Встречами с нею в Веймаре дорожил старик Гёте. Занималась археологией, собирала русское народное творчество (стала первой женщиной Общества истории и древностей российских), писала стихи (чего стоит и текст, и музыка кантаты на смерть императора Александра), написала повесть о княгине Ольге (опубликована в Париже) и даже оперу "Жанна д'Арк", какую не только сочинила, но сама и поставила в Риме, и исполнила в ней главную партию.

Не женщина ведь - восторг!

И вот, "променяв на Москву петербургский свет и Италию, - пишут, - она неожиданно явилась с присущим ей везде лоском в свой наследственный особняк на Тверской, распахнувший двери не только целой толпе иностранцев - певцов, актеров, антикваров, художников, но и всей Москве".

Особняк на Тверской? Это нынешний "Елисеевский", перестроенный в 1898-м. Он стоит на месте настоящего дворца (с гербом на фронтоне, с двумя балконами и какой-то умопомрачительной беломраморной лестницей, спускавшейся со второго этажа), где когда-то "пели сами стены", и где с 1824 года, почти пять лет, был салон Волконской, или, как назвал его Вяземский, "волшебный замок музыкальной феи". Тут ставились спектакли, застывали "живые картины", устраивались маскарады и концерты, давались самые изысканные обеды.

Всех, бывавших здесь, не перечислишь, но не назвать "первые имена" - Пушкина, Вяземского, Боратынского, Батюшкова, Мицкевича, Чаадаева, Жуковского и Одоевского - просто невозможно, причем первые пятеро даже посвящали ей стихи.

Тот же Вяземский вспомнит, как Пушкин впервые пришел сюда и княгиня (великолепное контральто!) спела для него его элегию "Погасло дневное светило" на музыку Геништы. "Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства, - пишет Вяземский. - По обыкновению краска вспыхивала на лице его. В нём этот признак сильной впечатлительности был несомненное выражение всякого потрясающего ощущения". Тогда-то Пушкин и посвятил ей знаменитые стихи: "И над задумчивым челом, двойным увенчанным венком, и вьется, и пылает гений..." Каково?!

Наконец, здесь, как вы уже догадались, в Волконскую влюбился и наш герой.

...и ведьма

До Симонова монастыря, до первого и последнего свидания их, ни "да", ни "нет" они так и не сказали друг другу. Она ловила его восторженные взгляды, охотно слушала его стихи (написанные к ней), но это и всё. А он бешено ревновал ее к итальянскому графу Миньято Риччи, певцу, которого привезла из Италии и стала его женой Екатерина Лунина - хозяйка другого московского, но уже музыкального салона и тоже певица, которой восхищалась Европа, и даже Наполеон приглашал ее в Тюильри, чтобы услышать ее голос. Вот с ним-то, с Риччи, Волконская была куда приветливей.

Началось с того, что Лунина рассказала Волконской, что в шутку спросила мужа, нравится ли ему Зинаида Александровна. "Не особенно", - вроде бы ответил Миньято. "Вот как!" - нарочито небрежно бросила Волконская, но сама, как напишет потом Лунина, "стала осторожно, не спеша его увлекать..." И увлекла! Забегая вперед, скажу: Риччи бросит беременную Лунину, уедет в Италию, а в 1829 году к нему присоединится (и уже до конца его дней) и Зинаида Волконская. Вот когда Пушкин, знавший Риччи и дававший ему переводить свои произведения, бросит наотмашь в письме к Вяземскому:

"Я отдыхаю от проклятых обедов Зинаиды... Дай бог ей ни дна, ни покрышки, т.е. ни Италии, ни графа Риччи!.."

А позже вообще назовет ее ведьмой...

Не догадываясь, правда, что в вечном Риме, где у нее останавливался Гоголь, а бывали и Фенимор Купер, и Вальтер Скотт, благодарные итальянцы за ее "вечную благотворительность" даже улицу назовут в честь ее...

А что же Веневитинов? - А он, сгорая от любви, добьется встречи с ней наедине, поймает ее улыбку, послушается ее совета поступить на службу в Петербурге в Коллегию иностранных дел (он ведь тоже знал шесть языков), а также обещания послать с ним ее рекомендацию. Но главное - легко согласится на просьбу нашей famme fatale взять с собой в дорогу еще одного, незнакомого ему человека.

Того, из-за кого попадет в тюрьму и в конце концов невольно приблизит и день своей смерти.

Первое и последнее свидание

Восточная ул., 4

Ничего, кроме места. Ни точного дня встречи, ни поводов к ней, ни слова из разговора - ну ничего. Встретились здесь - у стен Симонова монастыря. Всё. Точка!

Да, тут состоялось и решительное объяснение, и прощание, больше похожее на прозрение. И, конечно, нельзя ныне не поразиться, что всего через пять месяцев именно сюда, под стены монастыря, доставят из Петербурга свинцовый гроб его - и захоронят. А перстень, с которым он пролежит здесь больше века, снимут с его руки лишь в 1930-х, когда прах его перенесут на Новодевичье. Снимут, чтобы навечно взять в Литературный музей.

Если соберетесь сюда, на Восточную улицу, то увидите: от древнего и огромного монастыря, где стены расписывал Андрей Рублев, откуда по преданию уходили на Куликово поле Пересвет и Ослябя, остались ныне крохи - храм Тихвинской иконы Божьей Матери, возведенный в 1677-м, да три из пяти взорванных большевиками в 1930 году башен. Все остальное под фундаментом Дома культуры "ЗИЛа", а некрополь, где и зарыли Веневитинова - под стадионом им. Стрельцова.

Тому свиданию ныне - без двух лет двести. Если он говорил тут только о своей любви к ней, а она - о "вечной дружбе", то этого для двух таких фигур, пожалуй, и маловато, даже если все-таки здесь она и подарила ему то тысячелетнее кольцо. Подарила, якобы обмолвившись, как "залог сострадания".

Но вот "сострадания" к кому? Уверен, не к нему - это бы оскорбило его гордое чувство...

Да, он пророчески напишет про перстень: "Ты был отрыт в могиле пыльной, // Любви глашатай вековой, // И снова пыли ты могильной // Завещан будешь, перстень мой", да, поклянется всегда носить его (брелоком к часам на груди) и надеть лишь в двух случаях: или при венчании с ней, или - умирая. Но и этого, согласитесь, маловато для тайной встречи на окраине и укромного разговора.

Конечно, я вступаю в область предположений, но, думаю, речь их шла о восстании. О подавленном год назад восстании декабристов, о казни героев его и о заточении многих друзей обоих. Ныне мало кто знает, что над ветреной, казалось бы, княгиней, чья жизнь вроде как на ладони, был установлен властями "тайный надзор" и всего лишь два месяца назад, в августе 1826 года, директор канцелярии фон Фок докладывал шефу жандармов:

"Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство - княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг".

Ведь это тоже факт! Ведь она только что не вчера устроила на Тверской шумные сборы и торжественные проводы жен сосланных в Сибирь декабристов - Екатерины Трубецкой и своей родственницы Марии Волконской. Куда уж дальше?! И был эпизод годичной давности, когда Веневитинов и его друзья-"любомудры" Кошелев и Рожалин после восстания на Сенатской и слухов, что на Москву двинулось взбунтовавшееся войско "южан", бросились "всякий день" посещать в манеже уроки выездки и... фехтования. Учились не отражать нападение "южан" - присоединиться к восставшим. "Мы, молодежь, - вспомнит Кошелев, - почти желали быть взятыми и тем стяжать известность и мученический венец". А когда надежды рухнули, тогда-то перепуганный князь Одоевский и кинул в камин на Кривоколенном устав и протоколы "любомудров".

Закрыл "философию" подальше от греха.

Вот, думаю, что стало и поводом тайного свидания у монастыря, и, возможно, сутью разговора. Швейцарец Воше - может, самый токсичный, как сказали бы ныне, друг княгини и тот самый "незнакомец" Веневитинова, из-за которого Веневитинова арестуют и будут допрашивать в Петербурге. Вот разговор о незнакомце и был не для посторонних ушей...

"Токсичный" попутчик

Карл Воше, библиотекарь и секретарь петербургского графа Лаваля, вызвался сопровождать Трубецкую в поездке к мужу в Нерчинск. А когда осенью 1826 года он, с письмами заключенных к родным, возвращался, властями были приняты все меры по его задержанию. Как добрался до Москвы - неизвестно, но известно: сумел тайно остановиться в доме у Волконской. Теперь же, желая отвлечь внимание полиции, княгиня и упросила Веневитинова, решившего перебраться в Петербург, взять в поездку Воше.

Так все и случится. В кибитке, покинувшей Москву, отправились в Петербург трое: Веневитинов, его друг Федор Хомяков и Воше. Поэт вспомнит потом, что Москву оставил "как шальной - не знаю, как не сошел с ума". Но уже из Торжка вдруг напишет родным, что Воше оказался "лучшим существом в мире", и признается, что "полюбил его всем сердцем". Еще бы: тот "из первых рук" всю дорогу рассказывал друзьям о тяготах "сибирских мучеников", о свиданиях с ними, о "героической Трубецкой" - первой, кто решился отправиться к мужу-преступнику. Было чем восхищаться и сопереживать ему, получившему из рук возлюбленной перстень, как помните - "залог сострадания". Но...

Но в Петербурге у первой же заставы их тормознули. "Назойливо-вежливый жандармский ротмистр, - пишут, - попросил паспорта. Он тщательно прочитал бумагу Веневитинова, которая гласила, что тот переводится по службе в Петербург, небрежно просмотрел документы Хомякова и Воше. Потом не спеша вернул паспорт Хомякову и, заложив за обшлаг паспорта Веневитинова и Воше, обратился к ним:

- А вас, господа, прошу следовать за мною. Вы арестованы!

Встревоженный Хомяков поглядел на товарищей. Но те были внешне спокойны, а на лице Веневитинова, к своему удивлению, Хомяков заметил, как ему показалось, даже радостно-злобную улыбку..."

Поэта продержали трое суток в сыром и холодном подвале гауптвахты. Допрашивал генерал Потапов, один из следователей по делу декабристов. Первый биограф поэта Пятковский пишет, что на вопрос о принадлежности к восставшим Веневитинов ответил, что "если он и не принадлежал к обществу декабристов, то мог бы легко принадлежать к нему". Кошелев дополнит, скажет, что "он не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом... Видно было, что-то тяжелое лежало у него на душе".

И почти все добавляют: он вышел из заточения с сильным кашлем, болью в груди и уже не прекращавшимся ознобом...

Он напишет в Петербурге, может, самые лучшие стихи: "Моя молитва", "Жизнь", "Поэт", "Жертвоприношение", "Утешение". Но в письме признается: "Тоска не покидает меня... Трудно жить, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего - нельзя... Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я - один..."

В ознобе и умрет. Когда отходил, Хомяков надел ему на палец тот перстень из могилы прошлого. Поэт, говорят, вдруг открыл глаза и прошептал: "Разве я венчаюсь?.." Нет, покачал головой Хомяков, и из глаз поэта выкатилась слеза... Из тех глаз, про которые его новый начальник Родофиникин уже сказал министру: "Он недолго пробудет с нами. У него смерть в глазах..."

Да ведь поэт и сам предсказал свою раннюю смерть, помните: "Душа сказала мне давно всё чувствовать дано, // Но жизнью ты не насладишься..."

Завещание

• Вот час последнего страданья!
• Внимайте: воля мертвеца
• Страшна, как голос прорицанья.
• Внимайте: чтоб сего кольца
• С руки холодной не снимали:
• Пусть с ним умрут мои печали
• И будут с ним схоронены.
• Друзьям - привет и утешенье:
• Восторгов лучшие мгновенья
• Мной были им посвящены.
• Внимай и ты, моя богиня:
• Теперь души твоей святыня
• Мне и доступней, и ясней;
• Во мне умолкнул глас страстей,
• Любви волшебство позабыто,
• Исчезла радужная мгла,
• И то, что раем ты звала,
• Передо мной теперь открыто.
• Приближься! вот могилы дверь!
• Мне все позволено теперь:
• Я не боюсь суждений света.
• Теперь могу тебя обнять,
• Теперь могу тебя лобзать,
• Как с первой радостью привета
• В раю лик ангелов святых
• Устами б чистыми лобзали,
• Когда бы мы в восторге их
• За гробом сумрачным встречали.
• Но эту речь ты позабудь:
• В ней тайный ропот исступленья;
• Зачем холодные сомненья
• Я вылью в пламенную грудь?
• К тебе одно, одно моленье!
• Не забывай!.. прочь уверенья -
• Клянись!.. Ты веришь, милый друг,
• Что за могильным сим пределом
• Душа моя простится с телом
• И будет жить, как вольный дух,
• Без образа, без тьмы и света,
• Одним нетлением одета.
• Сей дух, как вечно бдящий взор,
• Твой будет спутник неотступный,
• И если памятью преступной
• Ты изменишь, беда с тех пор!
• Я тайно облекусь в укор;
• К душе прилипну вероломной,
• В ней пищу мщения найду,
• И будет сердцу грустно, томно,
• А я, как червь, не отпаду.

1826

P.S. Известно, у гроба его стоял Пушкин, который бросит упрек петербуржцам: "Как вы допустили его умереть!" Известно, что друг Дельвиг через шесть дней, 21 марта 1827 года написал о нем: "Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью". А родственница Лавалей и вовсе скажет прямо: "Подозрительность нашей полиции была причиной его смерти, и они отдадут за него ответ творцу нашему".

Но грозней и точней всех напишет Герцен:

"Ужасная, черная судьба выпадает у нас на долю всякого, кто осмелится поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; поэта, гражданина, мыслителя неумолимый рок толкает в могилу... Даже те, которых правительство пощадило, погибают, едва распустившись, спеша оставить жизнь... Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет".

Он ошибся в цифрах. Поэту в день смерти был 21 год.