Михаил Михайлович, вы водите машину?
Михаил Шемякин: Нет, водит моя жена Сара, а я как пассажир наслаждаюсь покоем - сплю или фотографирую.
Судя по всему, вы не фанат автопрома - ни как человек, ни как художник. И, тем не менее, этой теме посвятили целую выставку, "захватившей" 2 этажа.
Михаил Шемякин:Да, потому что в современном искусстве это мощное явление и было бы странно, если бы я его обошел. В своей лаборатории, которая называется Институт философии, я уже не один десяток лет занимаюсь исследованием психологии человека через искусство. Меня не интересует искусствоведческий анализ: это - фовизм, это - кубизм, а это - импрессионизм. Мне интереснее понять, например, с каких незапамятных времен шар играет определенную роль и в сознании человека, и в архитектуре, и в ритуале, и в социальном быту. Я дохожу до суперсложных вещей, например, до проблемы горизонтали и вертикали в абстрактном искусстве, в природе, фотографии. И таким образом, мною подобрано 750 тем. Из них для выставок я выбираю то, что может показаться любопытным каждому - "башмак в искусстве" или "автомобиль в искусстве". После этой выставки я собираюсь взяться за "одежду в искусстве".
Для многих авторов автомобиль - полноценный объект художественного сознания.
Михаил Шемякин: Да, кто-то расплющивает машины, кто-то заливает их в цемент, кто-то закапывает в землю.
Энди Уорхол, как известно, их раскрашивал. Почему вы обходите эту тему?
Михаил Шемякин: Не люблю технику. Автомобиль для меня зло, символ смерти. В 60-е годы был опубликован снимок одной автокатастрофы - машина врезалась в столб, а тело погибшего водителя повисло на электрическом столбе. И эта фотография легла в основу картины Энди Уорхола, для которого вообще была очень важна тема катастрофы. Кстати, "Авария серебряной машины" не так давно была продана на аукционе за 105 млн долларов.
Допустимо ли художнику на фиксации гибели реального человека делать деньги?
Михаил Шемякин: Если вы о табу, то сегодня подходить к современному искусству с критериями "можно-нельзя" бессмысленно. То или иное явление присутствует, а мы можем лишь, не вынося моральных оценок, его анализировать. Художник вправе выражать то, что его в данный момент волнует, и так, как этого хочется. Другое дело, что к поискам настоящих художников сегодня примазывается масса людей, стремящихся на этом заработать.
А внутреннее табу художника?
Михаил Шемякин: Все зависит от того, какая душа у человека. Бывает душа, бывает душонка. А бывают художники, у которых души нет, токмо пар, как говорили про женщин средневековые схоласты.
Но еще немного об авто. Набоков поэтизировал машины, чего стоит такой пассаж: "сиял он черным лаком , стеклами окон, металлом фонарей..." Мне кажется, сегодняшний автопром не может вызывать таких эмоций...
Михаил Шемякин: Да, старые авто 20 - 30-х годов хотя бы привлекают своей эстетикой, своей индивидуальностью, сегодняшние машины лишены и этого. Когда-то Вильгельм Буш, художник и поэт, заметил, что если мы внимательно всмотримся в натюрморты голландцев, то поймем, что каждый кувшин, каждый горшочек, выписанный кистью голландского художника, имеет свою душу. И была душа у старых автомобилей, а у сегодняшних, если она и есть, то зловещая. Вообще, что-то разрушительное, холодное есть в современной эстетике. Посмотрите на создания сегодняшних архитекторов. Я очень люблю с точки зрения метафизики творчество Захи Хадид (британский архитектор и дизайнер арабского происхождения, представительница деконструктивизма. - Прим.ред.), но у меня ощущение, что она строит здания, в которых должны жить инопланетяне. Обыкновенному человеку жить в этих жутких, искривленных коробках попросту страшно. Я только не могу понять, почему мы вытравливаем из себя все человеческое? Все идет к тому, что благодаря технологиям через какое-то время тип существа, который именуется хомо сапиенс, трансформируется в нечто иное...
Меняется генетический код...
Михаил Шемякин: Да. Как-то один из известных в Америке генетиков, профессор Бюлле, пригласил меня в свой институт и показал две идентичные проекции - абсолютно абстрактные картины. Я увидел нечто похожее на "Формулу весны" Филонова, но еще более усложненное. Единственное отличие двух проекций было в том, что одна картинка была "не в фокусе", как репродукция Тициана или Рубенса в журнале "Огонек" 50-х годов. А на второй изображение ясное и четкое. Оказалось, что смазанная проекция - это увеличенная фотография гена лилипута, а другая - гена нормального человека. Если человек болен, в его гене нарушены гармонические свойства. Получается, сама гармония линии, сочетание пластики, формы, цвета, композиция - все это оказывается напрямую связано с самым большим секретом человека, с его геномом.
Кстати, об Америке. Ленинградскому периоду вы посвятили и книгу, и выставку. А как же "эмигрантский" период вашей жизни? Ведь вам есть что рассказать.
Михаил Шемякин: Это правда. Но, во-первых, об этом будет в моей автобиографии, которую уже несколько лет обещаю одному издательству. А во-вторых, о русских в эмиграции уже столько написано! Так что отдельной какой-то книги не будет, зато сейчас дописываю пьесу для театра Стаса Намина, которая называется "Нью-Йорк, 80-е" - это драма с элементами рок-оперы и мюзикла. По сути, это трагический бурлеск, героями которого являются знаковые фигуры той жизни - и Эдик Лимонов с его супругой, длинноногой манекенщицей и поэтессой Леной Щаповой, и Юрий Мамлеев (писатель, поэт, драматург и философ, создал особый тип героя - "нравственный монстр". - Прим.ред.), и Довлатов, и Костя Кузьминский, и Эдуард Нахамкин (из "бывших", владелец самой престижной русской галереи в Нью-Йорке. - Прим.ред.), и Миша Барышников. Это было самое настоящее нашествие русских на Нью-Йорк.
Михаил Шемякин считает, что на Западе даже не подозревают, что есть российское современное искусство. Фото: Олеся Курпяева/ РГ.
Вернемся в Ленинград 60-х. На другой выставке вы представили портреты семьи и друзей, эксперименты в области перформанса и хэппенинга...
Михаил Шемякин: Да, мы даже тогда не знали, что со своими безумными карнавалами на тему жизни и смерти мы попали в общемировой тренд, как сегодня говорят. Скопив деньги, я покупал для своих натюрмортов свиные туши, следуя за своими любимыми голландцами, а потом, когда мясо начинало вонять, покрывал его лаком. Приглашал натурщиц, которые, зажав нос, курсировали вокруг туши. Тут же рядом нарисовывался обязательно обнаженный Костя Кузьминский (поэт, издавший в эмиграции 9 томов поэзии самиздата 1950-80х гг. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны". - Прим.ред.), мы его так и звали "голый человек". Я считал своей святой обязанностью "зафиксировать" и эти хэппенинги, и своих друзей - музыкантов, актеров, композиторов, поэтов, которые днем работали чернорабочими, а по ночам занимались творчеством. Это было уникальное время, и рядом со мной находились уникальные персонажи, которые тогда были изгоями. Помню, как-то ночью я шел по городу с Сашей Арефьевым, удивительным художником, сочетавшим в себе неистовство бомжа и утонченность петербургской культуры, и он в восторге кричал: "Миша, я продал картину! За 40 рублей! Миша, я не верю в это"! В то время его картины пылились на чердаках, а сегодня мы понимаем, что это был мощнейший мастер, которым Россия может гордиться.
Известный кинорежиссер и художник Питер Гринуэй, посетив выставку современных российских художников, заметил, что ожидал от их искусства большей самобытности. В чем она должна выражаться сегодня?
Михаил Шемякин: Оно должно быть глубоким, серьезным. Это то, что всегда отличало наше искусство, - слишком много чего пережил русский человек. А мы хотим, как там. Раз там мочатся на сцене, то и мы будем, да еще похлеще, по-русски, с перебором. Ведь что самое омерзительное в русском характере - мы не умеем гордиться собой. Мы умеем кичиться, а это совсем другое. Даже в своем патриотическом порыве мы готовы пресмыкаться перед Западом. Меня поразило интервью, которое дал Илья Кабаков Первому каналу. Ощущение такое, что мы - жалкие охламоны, никому не нужные. Кабаков - единственный там признанный, и то он признается, что чувствует себя пассажиром, которого пустили в последний вагон поезда искусства. Нам надо понять, что отношение Запада к современному российскому искусству даже не отрицательное, а просто пренебрежительное. Никакое. Потому что Запад даже не подозревает, что в России есть искусство. Они с трудом поизносят фамилию "Малевич", и все.
Ну, разве что еще иконы.
Михаил Шемякин: Да, именно "разве что". А нам надо показывать, что у нас были колоссальные портретисты, великолепная школа пейзажа. И не надо стыдиться своего искусства эпохи соцреализма. Да, наши "официальные" художники выполняли госзаказы, но это были замечательные мастера - Аникушин, Кербель, Манизер, Томский. Это все скульпторы с большой буквы. Я уже не говорю о таких живописцах, как Мыльников, Ромадин. У нас была великолепная школа книжной графики - Фаворский, Митрохин, Фонвизин, все несправедливо сейчас забытые мастера. Мы кричим о том, что к нам там относятся якобы плохо, но и мы сами ничего не делаем для того, чтобы к нам относились хорошо. Надо показывать, какие мы талантливые, какие мы интересные, гордиться собой. И тогда мы будем уважаемыми всем миром.