Один рассказ - одна книга. На первый взгляд, книжки похожи на школьные тетрадки или самодельный альбом, сшитый из сложенных вдвое плотных альбомных листов для рисования. В некоторых, как, например, в вересаевском пересказе сказки "Соловей и воробей", эта "самодельность" подчеркивается написанным от руки печатными буквами текстом. Точнее, буквы нарисованы тонкой кисточкой, той же, какой нарисованы-написаны птицы, цветы, ветка дерева с листочками, где поет-заливается соловей и плачет воробей, переживая, что нет у него ни голоса соловья, ни яркой внешности павлина, чтобы быть привлекательным. Пространство слова и рисунка распахнуты друг другу. И как рисунок веточки дуба может тянуться на противоположную страницу, превращая разворот книжки в единый лист, так и буквы легко "забегают" на противоположную страницу, превращаясь ненароком в подпись под рисунком воробья и его мамы. Точнее, во фрагмент ее речи - "делать окружающим добро, и тогда все будут его любить".
Назидательность сказки тут простодушно открыта, сведена к четкой формуле. Точно так же предельно лаконичен и аскетичен черно-белый рисунок тушью иль акварелью. Он обозначает этапы повествования, оставляя место и слову нарисованному, и неспешной устной речи. Эта книга - для чтения и рассматривания вместе с ребенком. Не зря на последнем развороте - художница оставляет подпись и обозначает адресата: "Для Лукоши рисовала бабуся И.З. Июль 2013". И рядом - огромный во всю страничку полураспустившийся полевой цветок с листиками.
Рукодельность, аскетизм, подчеркнутое "простодушие" формы, отсылающие разом и к детскому рисунку, и к футуристическим рукописным книгам Крученых, Розановой или Гончаровой с их вкусом к народной культуре лубка, - фирменные знаки авторских книг Ирины Затуловской. На ее счету - пять рассказов Чехова, вышедших на японском в ее оформлении (2005, "Мичитани"), иллюстрации к роману "Доктор Живаго" (опять же созданные для издания на японском), дерзкая красно-синяя книга детских стихов Олега Григорьева (2005, "Самокат") с двумя двухсторонними (и двуцветными) карандашами на форзаце, коллажи, созданные для "Евгения Онегина" (2008, "Арт Либрис"). Серия "Бедные книги", выпущенные "Барбарисом", вписывается в эту линию, начатую некогда еще в дипломной работе на выходе из Полиграфического института: тогда Затуловская соединила военные стихи Бориса Слуцкого с военным лубком.
Эта художница, которая пишет на филенках старых деревянных шкафчиков и на погнутых листах железа, вышивает на холсте и способна создать в старом финском карьере в православный храм, не рисует иллюстрации. Она создает свою версию произведения. Так, ее прочтение "Евгения Онегина" (2008, "Арт Либрис") - через коллаж тканей, через предметы, словно вышедшие из вышивки, ткани - в жизнь книжную, минуя этап натюрморта, возвращало к "энциклопедии русской жизни". Но - увиденной через мир женский, хранящий "привычки милой старины".
При этом пространства книг, которые создает Затуловская, начисто лишены умильной сентиментальности, не говоря уж о сюсюканьи. Среди восьми книг, вошедших в серию "бедных", кроме таких обязательных номеров школьной программы, как "Каштанка" и "Лисичкин хлеб", - рождественский рассказ Лескова "Зверь", в котором сцене взаимного прощения жесткого барина и крепостного предшествует сцена фактически двойной травли - оступившегося "домашнего" медведя и вырастившего его работника, или, например, рассказ "Алеша Горшок", опубликованный уже после смерти Толстого, в 1911 году. Этот рассказ Твардовский не зря назвал "кратчайшим в мире романом". И впрямь: в него вместились и любовь, равнодушие и эгоизм хозяев, и вроде бы нелепая случайная смерть безропотного работника. Собственно, самим выбором рассказов Затуловская возвращает юных читателей к теме "бедных людей", или "маленького человека", одной из магистральных тем русской литературы. Темы эти в конце ХХ века были потеснены на книжном прилавке историями "успеха", обернутыми в глянцевые броские обложки, и предлагающими модель потребления куклы Барби в качестве модели жизни.
Нетрудно заметить, что серия "Бедные книги" - это альтернатива и полому игрушечному миру, центром которого оказываются Барби и Кен, и пестрому глянцевому миру "роскошных" детских книжек. В этом смысле "Бедные книги" - своеобразный вызов нынешнему мейнстриму. Возвращение темы страдания, боли, смерти, несправедливости в зону внимания детской литературы, готовность говорить с детьми о драмах жизни и этическом выборе - это сильный поступок и для художницы, и для издательства "Барбарис".
Одновременно "бедные книги" перекликаются с легендарным итальянским направлением рубежа 1960-1970-х Arte Povera. Оно предложило европейскую альтернативу минимализму, рассматривая искусство как инструмент социального и политического влияния, помещая, например, модель Венеры Милосской на вершине горы выброшенной старой одежды. Для Затуловской, которая умеет "извлечь поэзию из железа", эта линия истории искусства не менее важна, чем линия русской литературной классики. Обе эти линии - "бедного искусства" и богатой литературы - смыкаются в серии "Бедных книг".
Из ключевых книг серии - "Дождь" Бориса Шергина. Кто читал этот распевный, сочным северным слогом написанный рассказ Шергина, тот помнит, что в центре его, как мы сейчас сказали бы, история о конкуренции на отечественном рынке двух производителей. С одной стороны - "верноподданный заморских королей", "мануфактур-советник" Гарри Пых со товарищи, что в избушке из пеньки "ветошь тянут" и цветастые модные "канплекты" на северном острове с лесопильным заводом бабам на-ура продают. С другой - полотна с узором, набитым мастером Фатьяном и подмастерьями Тренькой да Сенькой. Фатьян, как сейчас сказали бы, не в тренде. Бабы, обходящие его прилавок, фыркают: "Вы не можете потрафлять на модный скус. Такой ли ваш фасон, чтобы показывать себя?". А кроме прочего: "У тебя цвет брусничный да коричневый. А у Пыха будто феверки. Оделась в мериканском скусе и пошла, как колокольчик". В общем, напрасно Фатьян урезонивал, что "узоры не собаки, чтобы в нос бросаться". У него были все шансы прогореть, кабы не дождь. Ливень грянул, и на пыховских "бальных нарядах" "краска та плывет, и ветошь та ползет". В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Ирина Затуловская выстраивает книгу, как Фатьян набойку набивает. Обложка - будто вертикальный орнамент: название "Дождь", как и имя Шергина, идут по странице сверху вниз тремя вертикальными полосами. И цвета, как у Фатьяна - брусничный и коричневатый на потекшем зеленоватом фоне. Конфликт рассказа "вписан" в структуру обложки предельно ясно. Открываешь книжку - а там портрет Бориса Шергина - худенький дедушка с длинной белой бородой сидит на фоне полосок с "брусничными" цветами. А дальше - что ни разворот, то отдельный сюжет. На одном - инструменты Фатьяна-красильщика, набивные доски, кисти, молоточки. На другом - рулоны с товаром и утюги для глажки полотна. На третьем - совсем в черно-белом колере: три мастера в белых рубахах, а напротив бабы в темных сарафанах. Те, которым отчаявшийся Фатьян гордо заявлял: "На здешних клоунов и попугаев у нас товару нет".
Дальше - в черно-белой гамме являются праздничные "брусничные" цветы: "Бабы будто лампы в абажурах. И что тут величанья, и смотренья, и манежности". Гулянье начинается, а гроза сверху черным морем надвигается. Следующий разворот - потекла краска на землю, и гроза проходит. А затем - и вовсе черный исчезает: остаются написанные сочно, как ягоды, фигуры на светлом листе. И фигуры-то вроде совсем условные, но их позы, их спокойное расположение - знак счастливого финала, взаимного расположения мастеров и покупателей. Точнее, почти ритуальных поклонов, которыми обмениваются Фатьян и его клиенты: "Промышлять вам с прибылью, гость торговый! За вашу добродетель, как вы есть превосходный мастер…". А вместо финальной заставки - доска набойщика с цветами орнамента. И посвящение - "для внуков Луки и Матфея".
Как Шергин использует северный говор для колорита сказовой речи, так Затуловская напоминает о традиции ремесленников-красильщиков, с набитыми "примитивными" узорами на холстах. Аскетизм ее цветовой гаммы акцентирует продуманную строгость композиции книги и отсылку к "художеству" народных мастеров-красильщиков. Надо ли говорить, что ее "бедные книги" - умный подарок ребенку к началу учебного года? И, к слову, неплохое вложение в настоящую книгу художника. Тираж-то штучный.