Постановщики и внесли каждый свое, придав "Орфею" другое художественное измерение: соединив и кропотливый музыкальный аутентизм, возвращающий слух к сферам старинной эстетики, и новейшие формы иммерсивного театра, вовлекающего публику в действие, и мотивации современного человека. Античный миф Исаакян поставил не о сыне бога Аполлона Орфее, проникнувшем за Эвридикой в ад, а об обычном человеке, живущем среди нас. Его Орфей в потертой кожаной куртке с гитарой из "застойных" советских времен, времен БАМа и комсомольских строек, прошел на сцене свой опыт "ада" и потерь, как проходит его каждый человек в любую эпоху и время.
Память стала главной темой "Орфея" Исаакяна. Несмотря на титульный слоган программки "Не оборачивайся", его спектакль - это рефлексия прошлого (и настоящего), ностальгический взгляд назад, вглубь, внутрь. И зрителю, чтобы попасть в это действие, необходимо совершить некий путь, прокрутить время назад: не сразу удобно устроиться в кресле, а пройти в ритм фанфар барочных тромбонов и труб, ступень за ступенью, по парадной лестнице здания, вглядываясь в его тускло освещенный декор и расставленные на пути потертые столы и кадки с цветами, в мутные рожки люстр из советских времен. Это путь не наверх, а назад, в 70-е годы, в застойную брежневскую эпоху, в скромную советскую "пастораль", жизнь которой не сотрясали политические конфликты и войны. И место этой "пасторали" - не театральная сцена, а ротонда в зрительском фойе, где обитают птицы в огромной клетке. Но теперь здесь вместо птиц - кадки с цветами, вдоль стен - зрительские ряды из винтажных стульев 70-х годов.
Оркестр "Орфея" укрыт в алькове, но его барочная красота выдвинута вперед: арфы, теорбы, виолы де гамба, клавесин, орган, регаль, сгруппировавшиеся вокруг Эндрю Лоуренса-Кинга. За спинами музыкантов дирижер Валерий Платонов руководит, лицом к публике, ритурнелями и многообразной жизнью молодых героев на сцене. И впервые открывшаяся акустика ротонды с красивой силой вращает монтевердиевский звук в пространстве, поднимая его под купол, как в храме, рассеивая легкими узорами вокальных партий, таинственно окружает "потусторонним" звуком из-за стен. Этот "Орфей" звучит негромко, бережно, как хрупкая музыкальная материя, где лишнее сфорцандо может разрушить всю атмосферу.
Действие Исаакян населяет комсомольской молодежью - в цветастых платьях, в свитерах, с портфелями. Собравшиеся на свадьбу Орфея и Эвридики они скромно развлекаются танцами, игрой в шахматы, в настольный футбол, искусно распевая при этом монтевердиевские мадригалы. Эти же артисты звучат из-за стены стройным мрачным хором адских духов (хормейстер Вера Давыдова).
Музыка (Юлия Макарьянц), спускающаяся на полированном столе из-под купола на сцену, пленяет нежным, тонко выделанным шелковистым голосом. Музыка стелет скатерть на свадебный стол, а друзья Орфея достают из портфелей бутылки и нарезные батоны (вино и хлеб). Действие завораживает буквально с первой минуты своим ненавязчивым, тихим движением, своей нетеатральной простотой, живой материальностью прошедшей жизни. И в этом антураже вещей, хранящих память о живом, любая интонация артистов словно проходит тест на подлинность, на человеческое, а не актерское существо. Андрей Юрковский-Орфей поет арию "Роза небес, светоч мира" негромко, чарующе безыскусно, как пел бы дома в кругу друзей, и виртуозные монтевердиевские рулады звучат у него без всякой концертной эффектности. Так же, как и коротенькая партия Эвридики у Анастасии Лебедюк, сияющая нежностью и чистотой.
И то, как звучит монтевердиевский "Орфей" у певцов театра Сац - поразительное достижение труппы, итог многолетних штудий с Исаакяном барочных партитур, превративших сегодня Детский музыкальный театр по сути в единственный в России центр театральной барочной культуры.
Но "Орфей" Исаакяна наполнен не только историей трагической любви, где в разгар свадебного веселья уборщица с ведром и шваброй сообщает, что Эвридика мертва, и Орфей выбрасывается от горя в проем ротонды. Во втором действии Исаакян ведет публику дальше, туда, где паромщик Харон (Олег Банковский) лыжник в костюме и вязанной шапке встречает у проема ("врат") умершие души, медленно идущие по помосту на тот свет, они здесь - те самые, кто шел по помосту смерти в советский "ад" во времена репрессий. Молчаливое стояние публики у "врат" - реквием мертвым.
И кто точно скажет, что сделал этот Орфей, потеряв Эвридику навсегда? В финале его чествуют со всеми атрибутами советского апофеоза: красная ковровая дорожка, орден на лацкан, здравица хора. Но что обрел этот Орфей и что потерял, сможет ли он жить, не оглядываясь, можно ли вообще забыть прошлое? На эти вопросы ответили еще в античности: память - это жизнь, а забвение - смерть.