Казалось, что уж тут-то никаких неожиданностей. Но с Репиным, как и с Толстым, никогда не знаешь, где рванет. Уж, кажется, его картины, вокруг которых кипело столько споров, чей "Иван Грозный…", тот самый злополучный, который убивает своего сына, стал поводом для введения цензуры передвижных выставок, давно стали замыленной школьной программой классикой. Вроде бы тут только зевать можно.
А вот не получается скучать. Не только потому, что на выставке Репина чувствуешь себя так, словно домой из дальнего путешествия вернулся. Ты знаешь людей на портретах, даже тех, кого и видел только на репродукциях, словно дальних родственников. Его страсти, юмор, острая наблюдательность отсылают к эпизодам истории, которые мы все "проходили" в школе. Тех, что вроде навязли в зубах. Хотя вообще-то Репин ни разу не исторический живописец. Истоки этого чувства, на первый взгляд, вполне ностальгического свойства. Мы возвращаемся не к Репину, а к самим себе, маленьким, разглядывающих потрясенно мужиков, тянущих баржу (разве это возможно, чтобы люди корабль волокли?), или радостно гогочущих запорожцев… Где этот султан и почему эти дядьки так весело пишут ему письмо, в сущности, совершенно не важно. Перед нами - мужское братство и вольница Сечи. Все, что вам было не понятно в "Тарасе Бульбе" и о чем вы боялись спросить Гоголя, наглядно - у Репина.
Это "домашняя" притягательность художника, который так остро чувствовал нерв времени, что, казалось, должен был уйти вместе с ним, загадка. Один из вариантов разгадки можно обнаружить у молодого Александра Бенуа, одного из самых беспощадных критиков Репина. Изящное перо "мирискусника" не поскупилось на уколы (признаемся, снайперски точные) в адрес знаменитого передвижника. "Лучше всего Репину удавались сатира, насмешка, карикатура, смешливый и злобный анекдот. Однако его картины и этого типа далеко не производят отрадного впечатления на людей мало-мальских чутких к грубости. В таких картинах он нередко пересаливал и впадал в шарж". Но обругав и портреты Репина ("они грубо поняты и грубо исполнены"), Бенуа вдруг самым удачным называет один из портретов Толстого - "это тот, где яснополянский пророк изображен в небольшой фигурке за плугом". И тут же начнет противоречить сам себе: "В этом портрете никакого Толстого нет, зато представлена милая картина деревенской жизни: изображен какой-то почтенный патриарх-крестьянин, в славный серенький день пашущий среди черного, одноцветного, весеннего пейзажа. Если бы Репин делал всю жизнь только подобное этой картине, если бы всю жизнь он оставался милым, задушевным, родным поэтом, он был бы и для нас, и для потомства бесконечно дороже, нежели теперь, создав свою пеструю, разношерстную и, в сущности, бездушную коллекцию "содержательных" картин".
Как ни странно, тут Бенуа оказался, похоже, прав. "Потомству", ну, по крайней мере первой четверти XXI века, ближе оказался как раз именно такой Репин - задушевный, родной поэт, с его лирикой, красотой живописи. Речь, разумеется, сейчас не о концепции выставки, а о ее восприятии. Ностальгические чувства на выставке Репина, конечно, лирического свойства. Проблема лишь в том, что в этом случае за бортом оказываются "бездушная коллекция "содержательных" картин", то есть, собственно, содержание. Действительно, неприлично же сводить живопись к "истории", к сюжету, к "содержанию".
Но вот в случае с Репиным, как и в случае с Толстым, содержание оставить за бортом не получается. И об этом, кстати, Корней Иванович Чуковский, задетый тем, что Бенуа отказал Репину в чувстве изящного, и бросившийся в 1910 опять же с юношеской горячностью защищать "грубияна" Репина, хорошо написал в 1910 году. Говоря о картине "Не ждали", он упрямо настаивает: "Это не "рассказ", не "беллетристика" , - это гениальное проникновение в человека, а с какой простотой, с какой скромностью, неэффектностью все это исполнено - тут не фраза, не поза, не декорация, - и пусть г. Бенуа обсуждает, изящно это или нет, я знаю, что это превосходно…".
Корней Иванович Чуковский, к слову, одним из первых развернул сравнение Репина с Толстым. "Требовать от Репина изящества - это все равно, что ждать от Толстого романсов. Правда, Репин когда-то посягнул на изящество - и у него получился "Садко" - декоративная фальшивая картина. Нет, нужно раз навсегда установить, что Репин, как и все русское искусство, художественные эмоции черпает в дисгармоническом, в тех отклонениях, шероховатостях и уродствах, в которых сказывается видимый мир". И чуть раньше - "тут душевные бури, смерчи, необъятные толпы, неукротимые страсти - титанический художник" - и его тогда можно назвать передвижником, когда Толстого можно назвать "декадентом" или "народником", или "шестидесятником", - он, как и Толстой, вся Россия, - такой же захват, такая же даль, такая же безмерность - и при этом сдержанность, боязнь быть эффектным, поэзия без поэтичности - о, какое счастье для меня всякий раз попадать в Третьяковскую галерею - "к Репину".
Читая эту страстную защиту Репина, думаешь даже, что чрезмерности больше, пожалуй, у самого Корнея Ивановича, чем у Ильи Ефимовича. Но эта страстность странным образом корреспондируется с первыми откликами на картины Репина, показанные на 11-й и 12-й передвижных выставках в 1883 и 1884 году. Иначе говоря, четвертью века ранее. Подробности скандала, который вызвали полотна Репина "Крестный ход в Курской губернии" и "Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года", описаны в недавней интереснейшей книге Андрея Шабанова "Передвижники. Между коммерческим товариществом и художественным движением". Поразительно, что на Репина набросились с двух сторон - и консервативные критики, и либеральные. Стасов в рецензии на "Крестный ход…" в "Художественных новостях" заметил, что в то время как урядник "яростно лупит нагайкой толпу" без явной причины или необходимости, "просто так, по усердию", окружающие игнорируют немотивированную атак и заняты пением. Консерваторов раздражает, напротив, образ народа: "У всех замечается в лицах тупость, глупость и дикий фанатизм взамен благоговейного религиозного чувства, каким отличаются православные простолюдины". "Новое время" вообще негодовала: "Вот, мол, смотрите… бедный и несчастный народ бьют нагайкой с плеча во время церковной церемонии, икону охраняют палкой, и никто из этих папуасов не чувствует, до какой степени он груб и дик, допуская подобное зверское самоуправство".
Неужто впрямь прав Бенуа? "Сатира, насмешка, карикатура, смешливый и злобный анекдот" лучше всего удаются Репину? И вот этот анекдот во всей красе. Что взять с XIX века? Никакого представления о политкорректности. "Папуасов" бы сейчас нынешнему критику не простили. Нет, подавайте лучше уж "милого, задушевного, родного поэта". От греха подальше.
Или все же прав Чуковский, сравнивший Репина с Толстым? Неужто он прав, "что "гений всея Руси" должен к красоте подходить сквозь какое-то уродство, какую-то угловатость, бесформенность"?
Вот такие юбилейные вопросы оставляет нам Илья Ефимович. Но в любом случае, да, "какое счастье… попадать всякий раз в Третьяковскую галерею - "к Репину".
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"