Кто все-таки большее чудовище в романе- падший диктатор или те, кто на него глазеет?
Вячеслав Ставецкий: Интересная формулировка - падший диктатор. Сразу вспоминается Люцифер и ангелы, восставшие против Бога, хотя мой Авельянеда проходит, скорее, обратную метаморфозу. На самом деле я вовсе не хотел рассказать историю чудовища. Это, пожалуй, главный пункт, в котором я расхожусь с критиками: все они, за редким исключением, усмотрели в моем романе этакий политический памфлет, душеспасительную историю про то, что диктатура - это очень плохо. Но Авельянеда вовсе не антигерой и уж тем более не мишень, на которой я отрабатываю банальную антифашистскую риторику. Для меня это вполне трагическая личность.
Человек, который, в общем-то, жаждал блага, а превратился в деспота и убийцу. Не из какой-то душевной патологии - просто по глупости, потому что действовал как подросток, не вполне сознающий, что в его руках люди, а не шахматные фигуры. Да, он комичен, да, преступления его очевидны, и сам он, вероятно, заслужил свои печальные гастроли по стране. Но ведь падение - лишь самая нижняя точка синусоиды, которую ему предстоит описать. Авельянеда, быть может, первый диктатор в истории литературы, по-настоящему достойный сострадания. Скажу больше: для меня этот нелепый мечтатель во сто крат милее его гонителей, да и тех картонных святых, которых когда-то поставляла на рынок русская классическая литература.
Откуда у парня испанская грусть? Не вдохновили отечественные диктаторы?
Вячеслав Ставецкий: Мне никогда не были симпатичны восточные деспотии, с художественной точки зрения, разумеется. Они слишком скучные, тяжеловесные и угрюмые. Им не хватает западного блеска, всех этих очаровательных донкихотов на службе у тирании, вроде Габриэле д"Аннунцио и Отто Скорцени, бравых чернорубашечников в турецких фесках и галифе, пурпурных лампасов, парадов под пальмами, "гусиного шага" штурмовиков и прочей первоклассной мишуры. А если серьезно - у меня просто аллергия на все, что связано с большевизмом. Оттуда, из двадцатых-сороковых годов, тянет метафизическим сквозняком, хочется захлопнуть крышку этого погреба и никогда туда не заглядывать. К тому же я довольно долго занимался историей западноевропейских диктатур, перечитал гору литературы на эту тему, пересмотрел массу документальных фильмов. Мне вдруг стал ужасно интересен этот феномен - эпоха, когда чистенькие культурные европейцы вдруг принялись маршировать, вскидывать руку в римском приветствии, бить стекла в витринах еврейских магазинов. Такая, знаете ли, история массового помешательства, а ведь безумие весьма притягательная штука. Что же касается Испании, то здесь все довольно просто. Для моего сюжета требовалось что-то очень солнечное и страстное и, желательно, не слишком далекое от России. Долго выбирать не пришлось.
Очевидные ассоциации с Гарсиа Маркесом, мастером магического реализма, а можно еще и брехтовскую "Карьеру Артуро Уи" вспомнить. Не смущает вторичность? Писатели прошлого века уже, кажется, сказали про тиранов и диктаторов всё - ХХ столетие предоставило массу поводов.
Вячеслав Ставецкий: В том-то и дело, что ничего по-настоящему не сказано. Все, что мне приходилось читать о диктатуре, построено на простейшем фундаменте: народ свят - диктатор преступен. Не кажется ли вам подобная оппозиция несколько примитивной? Или, если посмотреть глубже - ошибочной? Мысль о святости народа представляется мне крайне опасной, пусть даже в числе ее главных сторонников - Федор Достоевский и Лев Толстой. Больше того, полагаю, именно на этой мысли взросли самые кровавые режимы двадцатого века. Народ - полноправный соучастник диктатуры, а вовсе не ее жертва. Никакой маленький усатый человечек не способен оседлать многомиллионную нацию. Его верные чекисты и штурмовики всегда выходцы из народа, они - внуки того самого Платона Каратаева, которого мы когда-то обожествили. И заметьте, нация не противится этому обожествлению, ей мысль о собственной святости чрезвычайно приятна. Возможно, когда она дружно кричит "хайль!", срывая глотку на митингах, она в каком-то смысле молится самой себе. Но почитайте "Осень патриарха" Маркеса, почитайте Астуриаса и Карпентьера, и все встанет на свои места. Мы ни в чем не виноваты. Это он пришел и заставил нас. Это он отправил наших детей работать вертухаями в лагерях. И доносы мы, конечно, писали под диктовку. Очень удобно.
Чем вам интересна именно эта "порода", точнее так - что еще о природе диктатуры, по вашему, еще не сказано?
Вячеслав Ставецкий: Мне нравится это словечко - порода. Пожалуй, именно так, диктаторы - особенная разновидность людей, и возникла она далеко не случайно. Любопытно, что само это слово употребляется, в основном, применительно к политикам двадцатого века. То есть все, кто был прежде, Калигула или Наполеон, они вроде как тираны, узурпаторы, но диктаторы - они здесь, в нашем старом добром двадцатом столетии, которое, к слову, еще не вполне закончилось. Я думаю, появление диктатуры как феномена - реакция на ту революцию смыслов, которая произошла в девятнадцатом веке. Дарвин, Ницше и Фрейд, каждый на свой лад, провозгласили смерть Бога, и эта идея радикально изменила западное самосознание. В душе европейца образовалась страшная пустота - это была эпоха отчаяния. Интеллектуалы той поры редко доживали до старости: или безумие, или самоубийство, или добровольный уход на войну.
Собственно, диктаторы - это те, кто, подобно инженеру Кириллову, пришел к умозаключению: если Бога нет, значит я - бог. Пустоту нужно было заполнить, и не только в себе, но и в собственных современниках. Прозвучит, конечно, странновато, но диктаторы были в каком-то смысле гуманистами. Они ощущали себя спасителями если не всего человечества, то, по крайне мере, собственной нации. Ведь если рай утрачен на небе, я построю его на земле. Иное дело, что идеи Ницше начисто сняли с самопровозглашенных мессий всякую нравственную ответственность: начав с благих намерений, они уже на следующий день просыпались кровопийцами. Словом, природа диктатуры, по моему убеждению, несколько глубже, чем показано в "Осени патриарха". Это одна из тем, которые я затрагиваю в моем романе.
Вы археолог, это не самая модная нынче профессия…
Вячеслав Ставецкий: Моде следовать не пытаюсь. По образованию я журналист, вполне себе приличная профессия, а чего-то мне в ней не хватило. Думаю, археология способна дать писателю намного больше, ведь она позволяет лучше понять одновременно и прошлое, и современность. Раскопки - это почти всегда разъезды, а значит, возможность увидеть не только курганы и древние городища, но и жизнь российской глубинки, маленькие вымирающие деревни, хутора. Зрелище не очень радостное, зато исключительно интересное. Это роскошный материал, который я надеюсь когда-нибудь использовать. Археология много дала мне и чисто метафизически. Ведь это, по сути, работа со смертью - когда два часа напролет, не разгибаясь, расчищаешь человеческое погребение, многое переосмысливаешь в жизни. Такая работа учит смирению, в самом высоком смысле этого слова, а писателю оно особенно необходимо.
Кстати, не благодаря профессии ли сложилась альтернативная история в книге?
Вячеслав Ставецкий: Нет, просто я далек от того, чтобы точно следовать учебнику. История для меня - глина, пластилин, если ее нельзя лепить и выкручивать по своему усмотрению, мне сразу становится скучно. Может быть, именно поэтому мне никогда не нравились так называемые исторические романы. Они похожи на раскраски - может быть и затейливую, но совершенно несамостоятельную роспись по чужому контуру.
Чего вам в современной литературе не хватает?
Вячеслав Ставецкий: Веры в человека. Если судить по лучшим современным романам, в литературе, да и в культуре вообще, наступила эра всеобщего разочарования. Тексты Франзена, Уэльбека, Бегбедера, Барнса, Макьюэна именно таковы. В русской литературе все обстоит несколько иначе, но и у нас наблюдаются сходные процессы, ведь мы хоть и периферия, а все же часть западного мира. Кстати, в кино, особенно европейском, ровно такая же ситуация. Меня это совсем не радует. Неужели вопль отчаяния - единственное, на что способна человеческая культура? Десять тысячелетий истории - только для того, чтобы закончить Прозаком и циничными записями в соцсетях. Да, за последние сто лет человек запятнал себя страшными делами, но это еще не повод считать его тупиком эволюции. Святых и героев в двадцатом веке было ничуть не меньше, чем преступников. Не думаю, что мы вправе выносить человечеству приговор. Не думаю, что секс-шоп на одной стороне улицы и кофе-шоп на другой - и есть геркулесовы столбы нашей цивилизации. Мне не стыдно признаться: я верю в будущее человека, земное и метафизическое. Но мне бы не хотелось верить в одиночку. Поэтому к чтению я обращаюсь не только за эстетическим удовольствием, для меня это в каком-то смысле - поиск близких по духу.
Ваши литературные ориентиры и амбиции?
Вячеслав Ставецкий: Не скрою, я довольно амбициозный человек. Говорят, у прыгунов в высоту есть правило: хочешь прыгнуть на два метра, ставь планку на два пятьдесят. Я задираю эту планку максимально высоко. Будет ли прыжок успешным? Не знаю, у писателей он обычно растягивается на десятилетия. Но я точно не пришел в литературу для того, чтобы бороться за премии и высокие тиражи. Скажем так, мне бы хотелось сказать нечто новое о человеке. Или, еще точнее: найти моей вере в него достойное применение. Несколько интересных идей на этот счет у меня уже имеется. Осталось только выяснить, насколько им соответствуют мои художественные способности.
Время и место - здесь и сейчас вам не интересы настолько, чтобы об этом писать?
Вячеслав Ставецкий: Отчего же? Напротив, "Жизнь А.Г." - абсолютно современный роман. Я намеренно не очерчиваю в тексте никаких временных рамок, при желании эту историю можно перенести в любую эпоху. Тем более что диктатура - вполне модерновое явление, у Аугусто Авельянеды есть несколько ныне здравствующих коллег. Наконец, действие моего нового романа будет разворачиваться в двадцать первом веке, возможно, в недалеком будущем. Тут еще есть важный нюанс: современность не сводима только к внешним атрибутам. Некоторые мои молодые коллеги искренне полагают, что говорить о нашем времени - значит описывать субкультуры, гаджеты и соцсети. Мне кажется, все обстоит немного иначе. Куда важнее показать драму, которая происходит в душе современного человека, а сегодня с этой задачей мало кто справляется. Драма эта, к слову, абсолютно вневременна, и если тебе удалось передать ее хоть сколько-нибудь правдиво, не так уж и важно, одет твой герой в футболку или сюртук. В этом смысле сюжеты Достоевского куда ближе к сегодняшнему дню, чем некоторые наши злободневные романы.
Представьте, что у вас есть возможность осчастливить человечество или какую-то его часть, своих соотечественников, например - с чего начнете?
Вячеслав Ставецкий: С себя, разумеется. Любые проекты по массовому обретению счастья кажутся мне по меньшей мере сомнительными. В них зреют семена тоталитаризма, а мне бы не хотелось повторить путь моего героя. Единственное, что я могу сделать для человечества - стать счастливым. Счастье заразительно, счастливым хочется подражать, они способны менять людей вокруг себя, не давая советов и никого ни к чему не принуждая. Возможно, один такой человек делает для планеты намного больше, чем все мудрецы и политики вместе взятые. Поэтому я просто прибегну к этому простейшему рецепту.
* Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"