Кирилл! Знаю, вы постоянно используете пересадку костного мозга и стволовых клеток в своей педиатрической практике. Более того, мне известны пациенты, которые именно благодаря вам выздоровели после тяжелейших заболеваний. А чем отличается пересадка стволовых клеток от пересадки костного мозга?
Кирилл Киргизов: Здесь много нюансов. Дело в том, что в костном мозге содержатся в том числе и стволовые клетки, которые отвечают за кроветворение. Тут важно подчеркнуть: именно в том числе. Потому что кроме кроветворных в костном мозге есть и другие виды клеток. Например, отвечающие за иммунитет, образование различных ферментов, без которых нам не жить. Но если говорить о трансплантации, то речь прежде всего идет о кроветворных стволовых клетках.
В каких случаях требуется пересадка костного мозга? При каких заболеваниях она приносит наибольший эффект?
Кирилл Киргизов: Показания, как свидетельствует мировая практика, обширны: это и онкологические заболевания, и различные иммунодефициты, и не злокачественные болезни крови, и тяжелые аутоиммунные болезни. С 50-х годов прошлого века, когда такие методы лечения начали применяться в практике, проведено более миллиона пересадок.
Это много или мало? На мой взгляд, не очень внушительная цифра. Известно, что трансплантация органов и тканей могла бы быть более обширной (по показаниям), но она не проводится в должных количествах по причине отсутствия донора. И это одна из самых больших проблем современной трансплантологии. В пересадке костного мозга донорство тоже огромная проблема?
Кирилл Киргизов: Проблема донорства в практике пересадки костного мозга тоже есть. Но она не так остра, как в пересадке почки, печени, легких. Донором костного мозга может быть и родственник, и человек со стороны. Главное, чтобы по своим параметрам его кроветворные клетки подходили реципиенту - человеку, которому пересаживаются клетки. В нашей области практически нет листа ожидания на трансплантацию. Если она показана, то пациенту надо провести необходимую процедуру. Да, конечно, мы сперва подробно проверяем реципиента, устанавливаем, действительно ли ему поможет пересадка костного мозга. В нынешних условиях это делается достаточно быстро. Тем более в крупных федеральных центрах. После этого сразу приступаем к подбору донора.
Где, среди кого ведется этот подбор? Лично я могу прийти к вам и сказать: "Я хочу стать донором костного мозга"? Что вы мне ответите?
Кирилл Киргизов: Прежде всего поблагодарим за отзывчивость. Но направим в так называемый донорский регистр, где вас обследуют. Тут все имеет значение: состояние вашего здоровья, ваши генетические особенности, ваш возраст и так далее. Как это ни парадоксально, иногда самые близкие родственники не полностью подходят. Хотя можно взять их клетки для пересадки. Правда, иногда время не позволяет искать более подходящего донора, у которого никаких родственных связей с реципиентом. Кстати, на практике бывает так: не самые подходящие клетки родной мамы оказываются самыми желательными, потому что они препятствуют развитию лейкоза у ее ребенка.
Казалось бы, все так просто. Есть реципиент , есть доноры. Сама процедура получения клеток костного мозга предельно отработана. Под обычным наркозом из подвздошных остей извлекается костный мозг и…
Кирилл Киргизов: …сразу пересаживается пациенту. Это один из вариантов пересадки. Но есть и другой. Это когда с помощью специальной аппаратуры удается получить стволовые клетки из крови донора.
В отделении, которым вы руководите, какому методу отдается предпочтение?
Кирилл Киргизов: Все зависит от конкретного пациента, от конкретного заболевания и степени совместимости донора. Ни о каком предпочтении той или иной технологии не может быть и речи. Все индивидуально.
Вы работаете в крупнейшем онкоцентре не только страны, но и мира. Сколько пациентов могут одновременно лечиться в вашем отделении?
Кирилл Киргизов: Вас удивит мой ответ. Пока оно рассчитано на семь детей. А всего в России в год тысяче детей требуется проведение пересадки. Пока во всей стране делается их не больше шестисот.
А как быть остальным детям? Без трансплантации они обречены? Вынуждены искать помощи в зарубежных клиниках? Или принятая национальная программа развития онкологии поможет решить эту больную проблему? Отделения, подобные вашему, могут появиться в других регионах? Вызывает недоумение, когда отделение рассчитано всего на семь коек. Хотя в Москве, наверное, эта проблема не так остра. Кроме вашего отделения есть подобные в Центре детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева, в Российской детской больнице, в Морозовской детской больнице… А если беда настигла ребенка в Иркутске или Нижнем Новгороде?
Кирилл Киргизов: Надежда на национальный онкологический проект и национальный проект развития педиатрии. Некоторые подвижки уже заметны. Хотя желательно более оперативное изменение ситуации. Но мало построить здание. Надо, чтобы в эти стены пришло самое современное оборудование. А еще важнее, чтобы были подготовлены кадры. И чтобы наконец ушла проблема лекарственного дефицита. Особенно если это касается детей.
А где и кто готовит такие кадры? Есть ли дефицит?
Кирилл Киргизов: По большому счету дефицита кадров нет. Но в одних регионах их достаточно, а в других - явный недобор. И чаще всего зависит это от руководства региона, от руководителей медицинской службы. У нас есть примеры, когда детский онколог вынужден уйти с работы, потому что в регионе, где он трудится, считают возможным платить такому специалисту не больше 15 тысяч рублей. Согласитесь, это нонсенс. И если такие зарплаты останутся впредь, то от дефицита медицинских кадров в некоторых регионах мы не уйдем.
Что касается подготовки специалистов. В принципе это должно быть постдипломное образование. По факту оно есть. Но когда у ведущих онкологов спрашивают, какие виды и формы рака лечить труднее всего, они не зря отвечают: поздние стадии заболевания. И это относится не только к взрослым пациентам, но и к детям. Не везде есть условия, в том числе кадровые, для выявления онкозаболеваний на начальных стадиях.
Сейчас особое внимание уделено развитию первичной амбулаторной помощи. Это касается не только взрослого населения. Надо, чтобы онкологическая настороженность была в первичном звене, была у педиатров, которые работают в детских поликлиниках. Известны нормативы, когда, в каком возрасте ребенка должен осматривать педиатр на предмет той или иной болезни. Он должен уметь распознать малейшие предпосылки серьезного недуга. Причем не обязательно онкологического. Тот же первичный иммунодефицит! Врач должен не откладывая направить ребенка к иммунологу.
Должен... Не говорю уж о том, что вряд ли педиатр об этом знает, и уж тем более есть ли в глубинке иммунолог.
Кирилл Киргизов: Вы пессимист. А мы, педиатры, тем более педиатры, занимающиеся онкологическими и гематологическими детскими болезнями, просто обязаны быть оптимистами. Мы не можем представить, что ребенок погибнет. Мы обязаны его спасать. И поверьте, последние перемены в области онкологической службы нашему оптимизму способствуют.