Последние показы состоялись на фоне резкого похолодания и снежной метели, а в понедельник 16 марта 2020 года было принято решение о прерывании фестивальной программы до лучших времен. Но не это объединяет два спектакля петербуржцев. В них- несмотря на номинирование режиссеров - подчеркнуто коллективное сочинительство, в котором равно и ответственно участвуют все его создатели. К тому же, оба они развернуты в прошлое, которое нежданно становится намного ближе, чем можно было себе вообразить. Наконец, иммерсивность имеет у обоих свойство пульсировать, то вовлекая зрителей в чувственный мир спектакля, то выбрасывая его в пространство воображения и медитации.
Дмитрий Волкострелов, Иван Николаев и Алена Старостина после исследования апокалиптической postсовременности, которой они занимались до недавнего времени, придумали инсценировать новгородские берестяные грамоты, чье открытие полвека назад стало решающим поворотом в изучении истории повседневности средневековой Руси.
Разделив публику на две неравные группы, режиссер предложил одной выступить в роли исполнителей, а другой - зрителей. Несмотря на пояснения в наушниках и на экране, обе группы оказываются перед лицом неведомого, пытаясь наделить фрагменты грамот каким-то общим смыслом. Исполнителям через наушники посылают указания читать появляющиеся на полу послания то на современном русском, то на языке новгородских грамот XII-XV веков, при этом они путаются, смущаются, запинаются, или вовсе отказываются от чтения. За каждым, впрочем, закреплен только один номер берестяной грамоты, так что, читая раз за разом то оригинал, то перевод, он постепенно превращается в "персонажа". Зрители по ту сторону "нейтральной полосы истории" оснащены лучше - у них нет указаний, зато есть пояснения и переводы.
Действие разделено на три "акта". В первом зрители имеют дело с переводом и комментарием, во втором - с посланиями на древнерусском. В третьем голоса исполнителей, читающих записанные в первом действии переводы грамот, соединяются с проекциями грамот на экране и музыкой "Хорошо темперированного клавира" Баха. У "перформеров" композиция выглядит чуть иначе, но к третьему акту все уравниваются перед лицом потока неведомой жизни. Пережив трудный процесс ориентации, к финалу обнаруживаешь необычайное высокий уровень понимания невнятных посланий. В них - челобитные господам, надежды на Господа, жалобы на семейное насилие и письма родным. Встреча с повседневностью прошлого оказывается встречей с собой и другим, с собой как другим, со своим прошлым и будущим в режиме "одновременности неодновременного".
Волкострелов говорит о своем спектакле: "Все присутствует, живет и дышит в мире одновременно - и мы, и новгородские крестьяне. Как только мы обращаем свой взгляд на что-то, то это "что-то" мгновенно оживает, а, может быть, оно и "живо" всегда, но "властью единого слова" или взгляда начинает жить заново".
Не менее экспериментальная по своему характеру сопряженность прошлого и будущего обнаруживает себя в сочинении Бориса Павловича и его товарищей по проекту "Квартира", которая еще недавно размешалась в бывшей коммуналке на Мойке, а теперь получила временный приют в редакции "Петербургского театрального журнала". Для московских показов "Исследования ужаса" по текстам Леонида Липавского и произведениям обэриутов Борис Павлович тоже выбрал редакцию журнала - знаменитого "Нового Мира" - которой по странному совпадению грозит выселение. А между тем ее обшарпанные стены с запахом полунищего советского быта дышат памятью о прошлом, и образы "чинарей" оживают среди портретов тех, кто был им чужд, если не враждебен, однако исчез как и они в лагерном или ином небытии.
Здесь тонкая работа с прошлым осуществляется прежде всего через актеров, ну и через общее пространство памяти. Форма спектакля творится из метафоры Липавского - "фотографирование разговоров". Их вели Хармс, Введенский, Олейников, Друскин, Заболоцкий в 193-34 годах в квартире на Гатчинской улице. Теперь эти странные беседы об основах бытия, исследованиях времени, головокружения, ужаса, в которых трудно схватить внятное содержание, слушаем, а отчасти и ведем мы, приглашенные в "квартиру Липавского" на скудный, но желанный ужин.
Актеры не представляют здесь "вестников" и "чинарей", но по ходу работы над спектаклем становятся ими. Их двенадцать, а участников "Разговоров" - восемь. Так что Даниила Ивановича (Хармса), или Николая Макаровича (Олейникова) представляют сразу двое. Причем - в большинстве случаев - женщины. Впрочем, для того метафизического пространства, которое они создают, пол не имеет никакого значения.
Почти четыре часа перемещаясь из комнаты в комнату, напившись чаю с мороза, вникая в заумные беседы, присев на сундук, в углу коридора играя в шахматы с режиссером, поедая картошку с селедкой, давая протиснуться куда-то темпераментному и нервному Леониду Савельевичу (Яна Савицкая за роль Липавского номинирована на "Маску"), устремляясь за ним в другие пространства, под тихие звуки фортепиано, читая стихи Николая Макаровича (…еще есть у меня претензия, что я не ковер, не гортензия…), мы сливаемся с аурой, разлитой в атмосфере тех встреч. Кто-то из них будет арестован и погибнет, кто-то умрет на лагерных перегонах, кто-то - в блокаде, кто-то погибнет на фронте (как Липавский), кто-то (как философ Яков Друскин) доживет до старости и вырвет своих друзей из страшного небытия.
Затерянные в пространстве старой квартиры, мы еще долго не можем обнаружить себя в нашем времени. Или наше время слилось с тем, чтобы расслышать шелест исчезновения? Чтобы болью отозвался огненный взгляд той женщины, бывшей женой того мужчины? Чтобы поздний отсвет Серебряного века лег на уже застывающий пейзаж сталинского Ленинграда?
Или чтобы посмеяться вместе с ними над тем, как подшучивает Даниил Иванович над москвичами?