Менее известно, что Чуковский любил писателей "анкетировать". Так, в 1919 году в преддверии 100-летия Н. А. Некрасова он стал адресовать известным поэтам и прозаикам вопросы о Некрасове. Вопросы были простые: "Любите ли вы стихи Некрасова?"; "Какие стихи Некрасова вы считаете лучшими?"; "Не оказал ли Некрасов влияния на ваше творчество?" и т. п. Ему ответили Александр Блок, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Максим Горький, Евгений Замятин и многие другие. Интересно было то, как на одни и те же вопросы отвечают разные знаменитости.
А еще в 1910 году он осмелился "анкетировать" самого Льва Толстого, послав ему вопрос о его отношении к смертным казням. Лев Толстой ответил во время своего "ухода", из Оптиной Пустыни, за несколько дней до смерти в Астапове. И это был последний текст Толстого, если не считать писем родным.
Я, разумеется, в мыслях не держу рядиться в мантию великого Корнея Ивановича, но мне показалось интересным разослать современным писателям, находящимся "на карантине", свою анкету.
Вот что они ответили. Ответы будут появляться на сайте по субботам и воскресеньям.
Будьте здоровы!
Ваш Павел Басинский
Максим Амелин, поэт, переводчик, издатель, лауреат премии Александра Солженицына:
В январе мне стукнуло 50. Поскольку дата такой степени круглости в жизни обычно одна, я решил себе сделать подарок - неделю римских каникул. Билеты по скидке были куплены еще в декабре, а сама неделя попадала на конец февраля - начало марта. "Что ж, прекрасно, не самое туристическое время, и можно относительно спокойно рассмотреть уже виденное и что-то новое, повидаться с друзьями и немного пошевелить своим кривым-косым итальянским", - думал я.
(С иностранными языками у того, кто ими постоянно не пользуется в повседневности, большая проблема. Разговорный язык, особенно такой, который применим в одной-единственной стране, всё равно что пылящийся в дальнем углу антресолей чемодан с добротными и красивыми, но почти ненадеванными вещами. Их необходимо хотя бы изредка рассматривать и проветривать, чтоб не залежались. Обычно два-три дня уходит на то, чтобы чемодан этот достать и обдуть пыль, увидев под ней надпись крупными буквами "ITALIANO". Потом начинают всплывать отдельные неведомо что значащие слова. Примерно как у Шаламова в колымском рассказе, где герой вспомнил "органон", но смысл его осознал не сразу. Еще через пару-тройку дней "означаемое" догоняет "означающее", они сливаются, но… тебе пора возвращаться. Приходится спешно, как зря, запихивать всё вынутое обратно в чемодан и засовывать его в тот же дальний угол, откуда достал. Поэтому не воспользоваться преимуществом относительно длительной поездки не хотелось.)
Но, уже пристегиваясь ремнями в самолете, наполовину пустом или полном, я отдавал себе отчет, что определенный риск есть - на севере Италии вирус уже бушевал вовсю. И вот, как говорится, угораздило.
Рим был прекрасен и почти пуст, без настырных толп туристов и праздных зевак, словно беседовал один на один с тобой. Многое впервые удалось спокойно рассмотреть в опустелых музеях и соборах, на безлюдных улицах и площадях. Итальянцев, беспечных и общительных, буквально отовсюду - только что не из утюгов и кофемашин - предупреждали о карантинных мерах, о необходимости дистанцироваться, но никто не слушал, поступая с точностью до наоборот.
Тютчевская "Mal"aria" (это не болезнь, а "плохой, или зараженный воздух" на итальянском) стучала в голове:
Люблю сей Божий гнев! Люблю сие, незримо
Во всем разлитое, таинственное зло -
В цветах, в источнике, прозрачном, как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима!
Все та ж высокая, безоблачная твердь,
Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Все тот же запах роз, и это - все есть Смерть!
Помимо яркой картины и глубокой мысли, вероятно, в этом стихотворении содержится и заговорная составляющая - магическое воздействие поэзии на действительность пока никто не отменял. Потому, наверно, и удалось благоприятным образом вернуться, не подхватив никакой заразы, которая тем временем пробралась и в Москву.
Родина встретила с опаской, в маскировке с ног до головы, двухнедельной личной самоизоляцией, затем перешедшей во всеобщую, в почти двухмесячное уже сидение взаперти. Но "болдинской осени" не случилось. Во-первых, потому что сейчас весна. Во-вторых, даже мой Нагатинский Затон никак не Болдино, где, кстати, Пушкин оказался впервые (эффект нового места, два следующих раза не принесли подобных плодов) и был застигнут врасплох. В-третьих, подготовка книг (мое основное занятие) - непрерывный процесс, не слишком зависящий от места пребывания его участников (есть интернет, телефон и проч.), собственно, это и так по большей части "удаленка". Что-то подобное, возможно, предсказал еще Баратынский в "Последнем поэте": "свет / Уж праздного вертепа не являет, / И на земле уединенья нет!"
За это время удалось, между делом, и подготовить две публикации для апрельского "Нового мира", и кое-что написать (в основном в эссеистическом жанре), и частично разобрать и упорядочить неуклонно разрастающиеся библиотеки (обычную и электронную), и даже заполнить двадцатилетнюю лакуну - приобрести на интернет-аукционе 7-й том большого гротовского Державина.
Я привык уважать чужой труд, поэтому, видя сухие статистические сводки заражений, прежде всего думаю о врачах, которым сейчас крайне тяжело, и у меня даже мысли не возникает куда-то тащиться, чтобы не дай Бог прибавить им работы - итальянский опыт перед глазами.
Увы, современные стихотворцы по большей части утратили за невостребованностью не только магический, но и профетический дар, и надо это с грустью признать. Потому и не берусь гадать. ("Есть у нас "Пир во время чумы", / И еще один пир не напишем", - только что прочел в свежей подборке Кушнера в "Новом мире".)
Конечно, планета Земля, которую человечество алчно и безжалостно использует последние сто лет, и дальше будет оказывать сопротивление - надо быть к этому готовыми. Но я уверен, что будущее - это отраженное прошлое (индивидуальное и общее), и стоит в него всмотреться попристальней - там есть ответы на все вопросы.