Загадочная фраза: "Память - часть культуры". Ведь каждый вспоминает то, что помнит он, у каждого свое - как память каждого складывается в общую сумму культуры?
Кесоу Хагба: Да, все мы вспоминаем по-разному, это и есть феномен "культуры памяти". Страшно, когда память без культуры, страшно, когда культура без памяти. Воспоминания - это всегда спектакль. А для меня театр - это всегда борьба за умы и сердца. Для будущего нашего национального театра самое обидное и даже страшное - это если мы потеряем свою боль. Мне хочется вспомнить про Ольгу Дубинскую. Она, московский режиссер и продюсер, после войны была рядом с абхазским театром. Благодаря ей, мы объехали самые престижные российские и европейские фестивали, побывали в местах, для которых слово "Абхазия" было экзотикой.
Она фиксировала нашу жизнь, снимала для себя, в итоге оставила поэтическую поэму в фотографиях и своем фильме "Страсти по Владиславу". Оказалось, это больше, чем фрагменты жизни. Фотографии что-то сохраняют, а что-то крадут у памяти сердца. То, что схватила фотография, запечатлелось навсегда. Надо прикладывать работу сердца, чтобы осмыслить вечное… В нашей красивой стране жить и не творить невозможно. Люди никогда не почувствуют настоящего удовольствия от своей работы, если не они забудут о своей боли, если не выйдут за грань своего комфортного круга. Важно, чтобы слова что-то значили.
В чем все же уникальность абхазского национального театра?
Кесоу Хагба: Сейчас можно услышать от многих: раньше мы знали на Кавказе только театр Стуруа. А встретились с театром Валерия Кове, и глаза вдруг открылись: оказывается, театр есть не только в Тбилиси! Помню, как в Пловдиве тогдашний болгарский министр культуры Стефан Данаилов говорил: "Вы для меня - открытие!" Мы тогда показывали "Самоубийцу" Эрдмана, "Махаз" Фазиля Искандера в постановке Валерия Кове… Вытащили нашу декорацию из резиновых полос, натянутых как ширма, которая в темноте не видна. То вдруг появляются руки, то вдруг из ниоткуда неожиданно для зрителей летит земля, как будто из-под сцены. Это я кидал из оркестровой ямы, а ощущение у зрителей: какое-то волшебство!
У Кове простой рецепт гениального театра. Создать театральное шоу при больших деньгах может даже свежеиспеченный выпускник театрального вуза. А вот создать настоящий театр, когда у тебя только коврик под ногами, лампа или свеча и больше ничего, можно лишь если у тебя есть душа, то есть, талант. Мы и открывали публике душу, не имея ничего, кроме собственного отчаяния и желания удивить.
Вы говорите о невозможном: люди способны понимать других людей? Кажется, такой театр теперь для некоторых - старье, вчерашний день…
Кесоу Хагба: Не знаю. Я видел многие модные нашумевшие спектакли. С самого начала в них, как правило, понятно - о чем, зачем и почему, в чем фокус режиссера. За душу они не цепляют - а Валерию Кове это удавалось. Жаль, он мало спектаклей сделал… Но сейчас у нас в Абхазии уже четыре гостеатра! Простите за брюзжание, но для заполняемости залов теперь нужны прежде всего эффекты внешние. Не до того, чтоб - "за душу цеплять".
А где можно учить артистов или режиссеров науке о душе? Позвать нейробиологов, священников, философов к студентам театральных вузов?
Кесоу Хагба: Ну, я бы сам пошел учиться в такой театральный вуз. Хочу привести такой еще пример. На одной премьере рядом со мной оказалась симпатичная молодая пара. До антракта она спала, положив голову ему на плечо. Думал, уйдут, но они пришли и на второе действие. Теперь спали оба. Проснулись на аплодисментах и громче всех кричали "браво". Возможно, из уважения к тем, кто их пригласил. Но для чего врать и актеру, и себе?
Жизнь перевернулась на глазах - трудно, наверное, и зрителям, и театрам…
Кесоу Хагба: Знаете, когда мы гастролировали, благодаря Ольге Дубинской, нас часто называли "ни на кого не похожими". Константин Кирьяк, президент фестиваля в румынском Сибиу (он стал потом вице-президентом французского театрального Авиньона), говорил нам: "Вы уникальные". Чувствование мира у нас - уникальное. Мы в самом деле отличались от других. В начале двухтысячных прилетели с советскими паспортами в Шереметьево и пропустили нас, как граждан уже несуществующей страны… Когда же сегодня я слышу от коллег, что при такой жизни тяжело творить, напоминаю им про Шостаковича, про ленинградскую блокаду, про гениальную Блокадную симфонию. Возможно, для кого-то я не оригинален. Но это вечный урок всем нашим жалобам, боли и отчаянию. Фальшивое улетучивается быстро, запоминается только красота и правда.
Что все-таки такое - абхазское уникальное чувствование мира. Это расшифровывается?
Кесоу Хагба: Мне кажется, когда видеть нашу землю - уже все равно что участвовать в творческом акте. Когда актер по сцене бегает, он возбужден физически. Я про другое - возбуждение духа. Оно связано с внутренним, утробным чувством правды, с которым не так легко жить.
Это не тоже самое, что ради имиджа, ради моды, ради корысти рассуждать об абстрактном гуманизме, об абстрактных голодающих, абстрактной экологии, абстрактном мире во всем мире. Чувство абстрактной жалости присуще слабым людям, на Кавказе это не принято. Иногда нужна смелость отстаивать и воевать за свою правду не со всем абстрактным миром, а тем, кто живет рядом. Это опасно и страшно, но иначе нельзя.
Люди стали любить удовольствия, от которых не рождаются дети. От эпатажа не рождается ничего. Органичным и естественным всегда останется лишь рождение здорового ребенка от любви мужчины и женщины. Это такое же чудо, такой же кайф, как рождение спектакля в театре. Если вдруг зрители разучатся различать фальшивый театр от подлинного, просто изменятся критерии - будет ужаснее всего. Детей не будет.
Чем сейчас живет ваш театр, премьеры скоро?
Кесоу Хагба: Свежих постановок меньше, чем хотелось бы, то мешала пандемия, то еще какие-то проблемы. Актуальная премьера - дерзкая неординарная постановка Адгура Кове "Ромео и Джульетты". Я бы сказал, это взгляд на чужой для нас мир любви юных англичан с нашим абхазским акцентом.