Переселенцы из приграничья, эта семья до сих пор скитается по съемным углам, сертификат еще ждать и ждать, к родному дому не проехать. "Чертовы дроны, ты понимаешь? - сокрушается моя собеседница. - Не было бы их, мой бы уже давно прыг в машину - и вперед".
Ловлю себя на мысли, что говорю ей дежурные фразы про "жизнь дороже" и "не рискуйте", и, конечно, понимаю - зря я так.
"Ой, конечно, жизнь дороже! - тут же слышу в ответ наполненный ядом сарказм. - Сама ты где? И шо делаешь? Клумбешник решила прополоть, а то дождь утрамбовал землю? А теперь, только подумай: я вот уже год не знаю, шо там мои розы? Мои виноградники, мой сад? Хай они хату разбомбили да разворовали все, но дерева-то должны стоять! Должны или нет?"
Соглашаюсь: куда ж деться - и "деревам", и мне. Только какая-то иррациональная обида закипает в районе солнечного сплетения. У нас под Белгородом, между прочим, те же чертовы дроны, и на клумбе я, потому что поработать не могу - интернета нет, чтоб как раз от беспилотников спастись. И каждое утро начинается со звонков по всему приграничному околотку: все ли живы и здоровы… да и хватило и нам и обстрелов, и ракетных атак… Вон на соседней улице только-только ремонт квартиры, в которую дрон ударил еще зимой, заканчивают… Но сказать об этом не приходится.
"Ой, ладно, и шо это я рот свой открыла, - вдруг примирительно успокаивается моя собеседница. - У вас там тоже… мама дорогая. Свекровь как секретарь: читает нам каждое утро все сводки - где ударило, где погорело, кто ранен, кто погиб. И звоню я спросить: ну шо вы там? Какие дела?"
Говорим о житейском, избегая трагичных тем, посмеиваемся, едва замечаем, что переходим на суржик и обратно на русский, обсуждаем рецепты варенья и, конечно, общих знакомых. Только подумать - сколько их теперь! Слушаю о том, как совершенно случайно эти супруги встретились в супермаркете с земляками и сами от себя не ждали ни сентиментальных слез, ни внезапной необъяснимой радости: "Мы же раньше и не знались ними. А как бы мы знались? Они жили… ой, ну Бог знает где. А тут идем - лица знакомые. Мы на них смотрим, они - на нас. Потом дошло: они на рынок к нам ездили. Ну и балакают по-нашему, конечно. Так мы в том магазине и обнимались при всем народе. Только подумай, год прошел…"
Сколько всего утекло за это время… Кто-то смог вернуться домой: на свой страх и риск люди едут в села и города, которые августовская трагедия сначала завертела в свое горнило, но потом отпустила. Живут и в Рыльске, и в Белой, и рядышком. Опасно, жутковато, но… "У себя дома люди, ты понимаешь?" - как будто читает мои мысли знакомая.
Кто-то обосновался на новом месте - молниеносно и прочно выстроил весь быт, и мы ищем логику в этой невероятной стойкости: "Жизнь заставила, это мы свободные - дети выучились, а у них - школа, садик, надо быстрее шевелить мозгами, где жить, как, ты понимаешь?".
А кто-то до сих пор так невыносимо горюет, что пройти мимо - просто нереально. "Ой, это же и наша головная боль, - продолжает рассказывать курские истории знакомая, а в голосе ее слышится и жалость, и досада, и нечто неуловимое, чего не описать. - Соседи звонят, они у детей в Подмосковье, но их родня бестолковая в Курске ютится: ни работы, ничего. Только подумай: одними выплатами живут. Ну и просят нас соседи: мол, вы б сходили, проведали… Ну как отказать? Пошли мы. В общем, квартирка, что снимают, - дрянь. И деньги есть, уже б подсуетились, но ничего не хотят. Сидят плачут, как год назад. Мы в гости шли с тортом, а потом пришлось и за обычными продуктами вернуться: ни макарон нету, ни сахара. Не готовят толком. Я им, конечно, всыпала! Мой меня все шпынял незаметно, чтоб успокоилась, но, ты ж понимаешь, Остапа понесло… Ну все мы попали в такое… врагу не пожелаешь! Но если б так все плакали… Можно сразу в могилу и помирать".
Истории с приграничным нашим колоритом заставляют перебирать воспоминания как бисер для вышивки. Вот первые переселенцы из белгородского приграничья… как долго люди не хотели верить, что очень долго еще не вернутся домой, и надо строить жизнь заново. Как били по Белгороду с первых дней, и людские судьбы перекраивались на глазах… Одни семьи разъезжались, кто куда, другие - еще крепче врастали в эту землю. Сколько адовых испытаний вынесла грайворонская, борисовская сторона, стальная краснояружско-ракитянская земля… Как стойко до сих пор держится многострадальный Шебекино… А если б все опустили руки и плакали? Да и курское приграничье теперь - единый фронт соучастия, неравнодушия и мудрой силы. И не стать его частью - нереально даже хладнокровному беспристрастному журналисту. Теперь после пережитого наш разговор с курской знакомой - уже какая-то сплошная сплетня. Об одних, других и третьих. И так хорошо, что все друг о друге знают! Потому что и мне интересно, нашли ли друг друга семьи, которые вместе пережили оккупацию, но после попали в разные ПВР. Купили ли, наконец, машину родственники знакомой? А то их прежняя еще в приграничье сгорела. А их друзья как? Какую подработку нашли? Получится ли раздробить сертификат? Ну и конечно, безгранично жаль "бестолковую" семью, что живет одними выплатами… Ну, такие вот люди, как говорят у нас: "ох и горэчко"… Помогать надо!
"У всех оно - горэчко, - категорично продолжает знакомая. - У нас как будто нет его… Но я всем сказала и тебе скажу: надо жить. Горе никуда не денется: это как зверь. Как хочешь, так его и представь. Но теперь он живет нами, и с ним надо подружиться. Я как подумаю, что нам еще домой ехать, и если там все разбомблено и сожжено, как бы не разорвалось мое сердце… А как не ехать? Так что будем возвращаться, рано, поздно, мытьем и катаньем, а будем. Ну и мы же не одни, вон нас сколько! Ты же понимаешь, да?"
Конечно, я понимаю, и соглашаюсь, рутинно ковыряя чернозем и в который раз выбирая из рыхлой земли корни невыносимого сорняка - пырея. Достала эта трава - везде проникает. Моя собеседница в ответ только смеется: "У меня тоже есть такой участок: вечно зарастает им. Как ни старайся - не выведешь. Пырей - как мы: нас бьют, а мы снова прорастаем". Или мы - как пырей, отвечаю. Обманчиво тоненькие корешки, кажется, разрежь - и уничтожишь. Но нет: останется крохотный и непобедимо разрастется вновь, изумрудно-зеленой травой покрывая все, что сможет. Как будто и не было ему горя.
