Те, кто следят за творчеством Курентзиса, знают, что он не собирает программы, исходя из внешней логики: старое-новое, монография, контрастность, хронология и т.п. Его программы завязаны другими нитями, точнее, иной драматургией, приближающей к тайне творчества, к тому, по сути, мистическому слою, где рождаются образы, где, выражаясь его собственным языком, ангелы ходят по невидимому городу и заглядывают в души людей. Именно поэтому в его интерпретациях и в самом отборе партитур считывается не только чисто музыкальное измерение, но и его цель: провести слушателя по особому пути, обновить его "взор" на сочинение, на феномен композитора. И вечным спутником для него на этом пути остается Моцарт с его непостижимой тайной музыкального совершенства. Курентзис постоянно обновляет свои интерпретации моцартовской музыки: так было с Реквиемом, который он представлял в нескольких вариантах с номерами, написанными современными композиторами, так он вернулся и к последним моцартовским симфониям, исполнявшимся им десять лет назад в Перми.
К этим партитурам, написанным Моцартом за три года до смерти, Курентзис добавил масонскую траурную музыку, придавшую всей программе особый смысл, учитывая биографический миф о том, что масоны были причастны к страшной и мучительной смерти Моцарта. Но Траурная музыка Моцарта была помещена не в финал, а в центр программы как трагическое, но преходящее, как переход от тревожного смятения 40-й симфонии к сияющей победительной красоте "Юпитера".
Сороковая соль минорная начиналась стремительным потоком легкой, воздушной оркестровой ткани со знаменитым мотивом, трепещущим словно живая душевная субстанция, которую подхватывал несущийся звуковой поток, наталкивал на рифы, обрывал, не давал вздохнуть, набегал сумрачными драматическими тутти, пока окончательно не поглотил ее. В его интерпретации была заложена экзистенциальность, пульс тревожного предчувствия того, что предчувствует каждая живая душа, - смерти. Andante второй части не внесло в эту картину никакого покоя, наоборот, звучание оркестра все больше наполнялось тяжелым и мрачным "порханием" струнных и напряжением той красоты, за границей которой, как в бетховенских симфониях, ощущалась пропасть. Она и разверзлась в жестком, враждебном Менуэте с его наступательными артикулированными "фигурами" и императивным настроем, лишь на мгновение сменившимся воздухом альпийской пасторали валторн. Краткий и быстрый финал прозвучал с отчаянным натиском и энергией рубленых тутти, избавлением от которых могла стать только фатальная развязка.
Именно эта тема смертельного исхода и прозвучала в Траурной масонской музыке, открывавшей второй отделение. Моцарт написал ее в 1785 году для панихиды по своим масонским братьям. Связь его с масонством - одна из загадок моцартовской сущности, его идеализма и веры в братство человечества, его музыки, его воображения, пронизанного масонскими символами, и его смерти, которую связывают с масонами, не простившими Моцарту вульгаризации сакральных тайн в "Волшебной флейте". В Траурной музыке звучит мучительная душевная мука от крушения величественного стройного мироздания, мотив Плача пророка Иеремии ("Погиб я" - скорбная песнь, написанная праведником среди разрушенного Иерусалима). У Курентзиса это потусторонняя встреча, пронзительный музыкальный диалог трепещущей души с богом - мучительный, сокровенный, суровый, своего рода часть Реквиема, которым оборвется жизнь Моцарта.
Но "траур" звучит в программе не как развязка, а как символическое вступление в сверкающее пространство "Юпитера" - партитуру, которую Чайковский называл "одним из чудес симфонической музыки". Для Моцарта эта симфония - игровое поле, где сталкиваются музыкальные цитаты, иронические аллюзии и беспрецедентная по мастерству финальная картина симфонического фугирования - высший пилотаж композиторской техники. У Курентзиса "Юпитер" звучит с абсолютно бетховенским размахом, как текст будущего, пересекающий далеко границы XVIII века. Величие и мощь, бурлящие фактуры, подчеркнутые сдвиги гармоний, звуковые потоки, накрывающие танцевальные ритмы, - вся эта ткань словно минное поле взрывается у него опасными сигналами тутти и "юпитерианскими" пробежками, разверзается бездной, почти как в моцартовском "Дон Жуане", вкручивает в свою воронку вихрь музыкальных тем. Курентзис обнажает радикальный моцартовский язык - ритмические сложные текстуры, модуляции, неожиданные рельефы, хроматизмы. И через этот бурлящий музыкальный поток в аутентичном звучании на жильных струнах и натуральных медных складывается вдруг сияющая глория самому Моцарту, его гению, совершенству его музыки, которая, как любовь у Данте, сильнее смерти, сильнее времени.