Захар Прилепин: У меня точно не было никаких счетов, которые бы я хотел с кем-то свести. Мне хотелось увидеть и рассказать эту историю вне политических взглядов - левых, правых, советских, антисоветских. Я сначала начал писать небольшую вещь, просто ряд человеческих историй. А потом эти люди из сводок, документов, переписок, дневников вдруг каким-то образом начали оживать. И я начал на них внутренне реагировать, стал понимать, что я должен за них замолвить слово. И передо мной возник страшный и удивительный клубок противоречивых судеб. Потому что не было простого разделения "вот - репрессированные, а вот - палачи", все было гораздо сложнее. На Соловках - об этом не принято говорить - в те годы, которые я описывал в романе, бывших чекистов и большевиков сидело в разы больше, чем священников или контрреволюционеров. Эта машина занималась самоуничтожением. И члены компартии, большевики, чекисты попадали в нее в огромном количестве. Надо отдавать себе отчет, что это люди, о которых в стихах Пастернака сказано: "Что ж, мученики дoгмата, Вы тоже жертвы века".
Роль палача не была чьим-то выбором. Вот я решил: "Стану палачом" - и стал. А он решил: "Стану жертвой". Ты мог оказаться и там, и там. Все происходило очень сложно, трудно. Вот эта сложность рисунка человеческой судьбы завораживала меня больше всего.