Поделиться
Название проекта "Птица-тройка и ее пассажиры" вызывает в памяти шукшинского чудика, совхозного механика Романа Звягина, который слушает после работы, как сынишка зубрит незабвенный отрывок про Русь-тройку из "Мертвых душ". Раздосадованный, что сын "чешет", не вдумываясь в слова, Роман неожиданно для себя задался вопросом, а кого же эта птица-тройка везет, каких пассажиров… То, что в бричке-то, оказывается, едет Чичиков, "прохиндей и шулер", вызывает у механика такое изумление, что он отправляется со своим открытием к местному учителю литературы… Тот ему, усмехнувшись, ответил совершенно в гоголевском стиле: "Как-то вы… Не с того конца зашли. Странный какой-то настрой".
Надо признать, что настрой куратора Полины Лобачевской совсем иной. Хорошо знавшая Анатолия Зверева, она вспоминает, как он примерял маски гоголевских персонажей своим знакомым и мог сказать ей, тогда 18-летней: "Ну ты, старуха, чистая Коробочка!". Именно поэтому на третьем этаже, где показываются иллюстрации Зверева к "Мертвым душам", в углу, на манер зеркала, поставлен вертикально плоский экран, оживающий при приближении зрителя.
Тогда на экране является кудлатый Анатолий Тимофеевич Зверев, который демонстрирует свои работы, сопровождая их репликами, типа: "А Коробочек у меня много", "Чем я не Ноздрев?" или "Плюшкиных у нас пруд пруди". Иными словами, смех Гоголя и скоморошье лукавство Анатолия Зверева, который, конечно, как "сам-самородок" "не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку", тут встречаются, как родные.
Но встреча народного карнавального смеха и почти барочной прозы Гоголя в рисунках Зверева - лишь один из сюжетов этой эффектной выставки. Не менее важны, по крайней мере, для скульптора Вадима Космачева, другие параллели - меж прозой Гоголя и книгами Андрея Белого, Кафки, и Джойса. Вот и скульптура бойкой тройки, вырезанная Космачевым из деревянных плоскостей, выглядит вторжением в уютный зал музея непостижимой природной силы. Его "птица-тройка" вламывается в пространство небольшого зала Музея АЗ, как стихия, сметающая преграды. Силуэты трех коней подчеркнуто условны.
Плоские фигуры отсылают к двухмерности графики и …рельефам Татлина. Бричка, как и хвосты коней, остается "за кадром". Резко обрубленная композиция, как и монохромность работы, рифмуются с эстетикой монтажа и экспрессией немых фильмов Сергея Эйзенштейна. Въезд брички в зал катастрофичен, заставляя вспомнить несущийся на зрителей паровоз в люмьеровском "Прибытии поезда". Несоразмерность фигур камерному интерьеру, энергичный разворот конских голов оставляют ощущение монументальности, мощи, полета, не поддающегося контролю. В то же время абсурдность и гротескность этого вторжения рождают ощущение почти киношного эффекта сновидения наяву. Не случайно к этой выставке Андрей Плахов подготовил кинопрограмму, в которую вошли фильмы Бунюэля и Олтмана, Кубрика и Эстлунда, Гиллиама и Порумбойю…
Включение Гоголя в контекст искусства авангарда ХХ века выглядит органично рядом с серией офортов Марка Шагала. Для Шагала 96 офортов к "Мертвым душам", сделанные в ответ на предложение Амбруаза Воллара попробовать себя в жанре livre d’artiste, стали фактически вторым опытом в искусстве гравюры, освоенным им в Берлине в 1922 году. Первым опытом были 20 офортов к автобиографическим запискам "Моя жизнь". В 1923 Шагал переезжает из Берлина в Париж, где увлеченно работает над офортами к гоголевской поэме вплоть до 1927.
Фактически для Шагала работа над гравюрами к "Мертвым душам" стала продолжением работы над автобиографической книгой (увидевшей свет, кстати, лишь в 1931). Оба текста воспринимаются им как лирические, личные высказывания. Оба пронизаны воспоминаниями о родине. Не случайно в одном из офортов он рисует свой профиль зеркально по отношению к профилю Гоголя. Художник явно воспринимает писателя как альтер эго. А город N выглядит порой двойником его родного Витебска. Зеркало, в которое смотрится Чичиков, словно убежало с полотна "Парикмахерская" (1914) … Узенький дворик Коробочки населен узнаваемыми персонажами картин Шагала: коровами с человечьими глазами, птицами и "всякой домашней тварью". На краю другого листа вдруг появляется силуэт козы, одной из постоянных обитательниц пейзажей Шагала. Толки и рассуждения вокруг появления Чичикова производят самые благоприятные следствия: дамы прекрасные во всех отношениях, вдохновленные слухами и сплетнями, начинают летать, устремляясь то ли к соседке, то ли просто воспаряя ввысь…
Для Анатолия Зверева тексты Гоголя тоже несут очень личный смысл. Гоголь для Зверева - воплощение тайны и откровения искусства. Свидетельством тому - удивительный рисунок, где Николай Васильевич в нимбе солнечных лучей взирает с облачка, похожего на лиру, на Анатолия Тимофеевича, работающего над иллюстрациями к "Мертвым душам" и "Вию". Вся композиция выстроена как иконография иконы, где святой евангелист Лука трудится под сенью крыл херувима. В роли херувима, понятно, Гоголь, в роли Луки - сам художник. Возвышенность сюжета оттеняется мягким юмором: рядом с книжкой "Вий" пригрелся полосатый котик, а у ног художника примостилась любопытная мышка.
Судя по рисункам персонажей "Мертвых душ", вошедшим в серию "Анаграммы", Зверева занимает родство слова и изображения. Казалось бы, сюжет концептуалистов. Но у тех - текст норовит вытеснить иль заменить изображение. У Зверева - имя персонажа и его образ равно эфемерны, готовы раствориться в облачке-виньетке. Коробочка в чепце, жизнерадостный Ноздрев иль Плюшкин, повязанный платком, материализуются из рассыпанных букв и росчерков пера, как картинка в калейдоскопе. Художник словно наводит резкость. Легкий сдвиг - и гоголевские герои оказываются в фокусе нашего внимания. Способность слова и рисунка к магическому превращению в живой, подвижный образ - похоже, именно это волнует Зверева. Точно так же, как и создателей проекта "Птица-тройка и ее пассажиры".