Письма были подготовлены в печать самим Константином Михайловичем в конце 1970-х годов. В записях Ларисы Алексеевны Жадовой, жены писателя, отмечено: "Он делал эту работу в декабре 1978 - январе 1979-го". На первом варианте текста сохранился автограф: "Закончил работу 3 февраля 1979 года". Через полгода Симонова не стало.
Во время работы над этой своей последней законченной книгой Константин Михайлович рассказывал, как, собравшись с духом после смерти матери (Александра Леонидовна Иванишева умерла 2 ноября 1974 года) и перечитав все, что сохранилось в ее архиве, он будто впервые осознал, какое большое место занимали в его жизни мать и отец. Их взгляд на жизнь, на войну, их понимание долга - все это определяло его отношение к происходящему.
Может возникнуть вопрос: почему письма выходят в свет только сейчас, в год 100-летия Симонова? Лариса Алексеевна Жадова думала о возможной публикации еще в ноябре 1980 года - сразу после возвращения из Могилева, где мы собрались на день рождения отца. У нее возникли сомнения, и она решила посоветоваться с ближайшими друзьями и соратниками Константина Михайловича. Мы называли этих людей "командой К.М." (в нее входили секретарь писателя Н.П. Гордон, а также Л.И. Лазарев, М.А. Келлерман, Е.А. Кацева, С.Г. Караганова, В.В. Медведев, М.М. Шапиро). Тогда, 35 лет назад, мнения разделились, и Лариса Алексеевна записала: "Для публикации целиком всей этой сугубо личной по характеру книги время, как видно, еще не настало..."
Сомнения остаются у нас и сегодня. Подготовка писем к изданию вызвала большие споры в семье. Но пришли мы к тому, что, во-первых, сам Константин Михайлович, готовя эти эпистолярные документы, подразумевал их публикацию. Во-вторых, хотелось бы отнестись к изданию писем так же, как к этому относился сам автор - как к историческому документу, позволяющему лучше понять эпоху: "Переписка с родителями - не только часть моей собственной жизни в годы войны, но, как мне думается, и нечто более существенное. Называть это связью поколений было бы слишком громко. Но какая-то частица этой общей связи здесь, наверное, присутствует, как и в истории всякой другой семьи на таком драматическом отрезке общественной и семейной жизни, как война".
Многие письма Константина Михайловича, адресованные маме и отчиму, являются своего рода отчетами о командировках на фронт. По этим письмам, конечно, нельзя представить полной картины жизни военного корреспондента. Он старался не волновать мать, а кроме того, письма просматривала цензура. В 1965 году, прочитав опубликованный после войны отрывок из дневников, Александра Леонидовна написала сыну: "Читаю с душевным волнением, потому что впервые по-настоящему узнаю о твоей жизни и работе на фронте, соприкасаюсь с тобой в твоих переживаниях того времени".
21 января 1942 года
Милые мои старики! Сейчас нахожусь в Москве. Получил отпуск на 20 дней для написания пьесы. Это после Крыма. Сижу в Москве. Сижу, пишу день и ночь, так как срок жесткий, а все ж таки устал. Вот здесь посылаю вам то, что делал за эти месяцы. Простите, что не писал, а стенографировал.
Итак, повергает к вашим стопам родительским отчет о своих деяниях сын ваш и слуга покорный.
1-го октября. Выехал, он, бишь, вылетел из града Москвы во град Мурманск. Четверо суток сидел на аэродроме в Вологде по причине плохой погоды, а также зеленого змия, близким знакомством с которым, увы, страдал летчик.
5-го числа благополучно прибыл во град Архангельск, где смотрел пиесу свою "Парень из нашего города" и при помощи большого нахальства пил водку и чай у режиссера, а также спал на его диване без клопов.
6-го числа вылетел во град Мурманск, в каковой и прилетел того же числа под звуки энергичной бомбежки, каковая, однако, лично ему потерь не нанесла.
В ближайшие дни после этого был у англичан-летчиков, знакомился с их бытом, жизнью и боевой работой на предмет описания оных в газете "Красная Звезда", каковое описание и было напечатано в последних числах ноября. После чего выехал к нашим летчикам, результатом чего явился очерк: "Истребители истребителей", каковой можете прочесть в упомянутой газете за 10 декабря.
После чего отбыл на острова Средний и Рыбачий. По дороге подвергался качкам и опасности пойти на обед к рыбам, но вашими родительскими молитвами от оной опасности был избавлен и прибыл благополучно.
Снег пошел еще с 6 октября. Было зело холодно, каковому обстоятельству несколько противодействовало потребление горячительных напитков, как то: спирта и водки, каковые на этих широтах неизбежно называются "горючими".
На Рыбачьем и Среднем полуостровах имел счастье наблюдать нижеследующие явления:
N 1. Авиабомбежку, во время коей были немцами разбомблены шерстяные кальсоны и рубашка вашего сына и в дырявом виде заброшены на телеграфные провода. Сын ваш остался цел в силу своей природной чистоплотности, ибо он в это время мылся в бане, а разбомбило предбанник.
N 2. Наблюдая северное сияние, каковое хотя и не так красиво, как на картинках в известном произведении Элизе Реклю "Человек и земля" и в словаре Брокгауза и Эфрона, но все-таки оставляет выгодное впечатление, действительно северное и действительно сияет. Оказывается, Реклю не соврал.
N 3. Объездив весь Рыбачий и Средний, включая скалы Муста-Тунати, где сильно достается австрийским горным егерям, каковые, будучи хорошими лыжниками, были присланы сюда специально на сей предмет. Но, как выяснилось, они у себя в Тироле бегали на лыжах в трусиках. Здесь коварный климат этого не позволяет, в связи с чем они недовольны жизнью, тем более что их довольно часто убивают.
N 4. На том же полуострове Рыбачьем был у вашего сына, при свете керосиновой лампы, весьма неопытной молодой девицей вырван зуб мудрости, от чего он впоследствии страдал и находился в меланхолии свыше трех суток.
<...>После возвращения с этих островов, сын ваш имел счастье познакомиться с морскими разведчиками, каковые, после их колебаний по поводу того, что он писатель и что может подгадить, все же взяли его с собой в разведку в глубокий тыл немцев, где он с нескрываемым удовольствием лично поджигал немецкие склады с провиантом и боеприпасами.
Результаты этой операции можно прочесть в той же "Красной Звезде", если не ошибаюсь, за 23 ноября.
После этого и нескольких других незначительных поездок, сын ваш отправился обратно в Москву. По дороге десять дней болтался, затертый во льду на Белом море, где в виду израсходования провианта, встречая свой день рождения на пустой желудок, с энтузиазмом поднимал за свое собственное здоровье стакан с хорошо проваренным кипятком.
6 декабря вернулся в Москву, где был тепло встречен редактором, и в связи с дефицитом братьев-писателей немедленно опять поехал на фронт, на этот раз на Западный. С 10 по 16 декабря был на южном участке Западного фронта <...>
30-го вылетел в Крым. По дороге нос и щеки вашего отпрыска приобрели неожиданно фиолетовый оттенок, т.е. в просторечье были отморожены. От этого неэстетического цвета удалось избавиться только спустив старую шкуру и отрастив новую, что заняло около 10 дней времени. В середине января вернулся в Москву <...>
Конец марта 1942 года
Мама родная!
Конечно, я негодяй, что не пишу, но такое уж чадо родила, так что на себя пеняй.
Со времени моего последнего письма произошло нижеследующее: двадцать дней просидел, как каторжный, день и ночь над пьесой и в тот день, как прочел ее в первый раз актерам, вечером был вызван в редакцию и утром улетел в Крым, на этот раз на Керченский полуостров. Там пробыл около трех недель, ничего особенного, достойного описаний, со мной за эти недели не произошло, такие же, как обычно, фронтовые будни. Вернувшись, застал пьесу, как и водится в том же положении, что и оставил, т.е. к репетициям не приступали, и репертком официального разрешения в мое отсутствие не дал, что, впрочем, и следовало ожидать.
Немедленно засел за пьесу, и вот эти десять дней сидел опять над ней как проклятый. Сегодня днем, наконец, сдал ее. Называется она "Русские люди", подробностей не пишу, ибо посылаю ее самою. Если захочешь и тебе понравится, можешь там отдать в тамошний театр.
Завтра будут на ней поставлены всяческие официальные визы, а послезавтра улетаю не то опять в Крым, не то на северо-западный фронт <...>
Сегодня же вышел сигнальный экземпляр книги всех моих очерков "От Черного до Баренцева моря". Получилась толстая книжища <...>
Вот, кажется, и все по творческим вопросам, основное мое внимание поглотила пьеса, был ею полон, а теперь пуст, а устал от нее до предела, даже очерки писать трудно.
Ну, ничего, уеду опять на фронт, вся эта работа над пьесой забудется и появятся и новые силы, и новые возможности.
Теперь о личных делах. Настроение неплохое, как будто все идет удачно, и работа, и поездки, а из этих двух вещей в сущности ведь и состоит жизнь. Жизнь стала трудной, но интересной, иногда даже непонятно, как жил до этого и чем жил, в той повседневности и отсутствии волнений и тревог - как это было до войны.
Словом, в жизни всего так много, что всего не поспеваешь - а это уже хорошо, ибо скучать и хандрить некогда.
А до сих пор скука была моим самым злым врагом, не так ли?
Здоровьишко - ничего, не кашляю и не шмурыгаю носом, а прочих иных болезней у меня последние годы и не водится.
Ну, что ж, родная моя, ругай меня, если хочешь, а лучше не надо, обиды только ожесточают сердце и не приносят радости. Люблю вас обоих, милых моих стариков, по-прежнему, а что редко пишу, так это не от нелюбви, а так уж повелось.
Когда вернусь с фронта, примерно через месяц, напишу опять.
Напишите адрес Алешки, лишен даже возможности перевести ему денег. Уже неделю тщетно ищу в архивах "Красной звезды" его адрес - по копии аттестата, - пока найти не могут. Крепко целую отца.
Скажи ему, что в пьесе - Васин - это он, и этот образ очень мил моему сердцу и всем нравится.
Обнимаю, нежно вас целую обоих, мои любимые.
Ваш Кирилл.
16 марта 1943 года
Дорогие мои старики.
Волею судеб мои планы несколько переменились и вместо того, чтобы уехать на Юго-Западный фронт я на короткое время уезжал на Западный, - под Вязьму и в Вязьму. Приехал ночью, сегодня весь день писал статью для "Красной звезды", которую, надеюсь, вы в ней прочитаете под названием "На старой Смоленской дороге". Как будто получилось неплохо, что, впрочем, не гарантирует ее напечатания, ибо в последнее время мы, продолжая оставаться друзьями, иногда стали расходиться с Ортенбергом во вкусах, и довольно часто. Видел я в эту поездку много печального, много сожженных деревень, много человеческого горя и страданий. Иногда так устаешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что тяжело становится на душе и порою хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.
Сегодня я после утомительной поездки немного простужен и сижу дома. Завтра очевидно выберусь, поеду по делам. Была сегодня Лиля, прочла Ваши письма к ней, которые, по правде сказать, настолько лаконичны, что из них я ничего не узнал, кроме того, что вы получили посылку. Надеюсь, что она пришлась вам обоим по вкусу. Кстати, папа, ты мне напиши, как у тебя обстоит с сапогами. Думаю, что если у тебя с ними худо, то я смогу что-нибудь послать, хотя б для перешивки.
Теперь расскажу о своих делах. Через несколько дней поеду на 2-3 недели под Харьков. Может кое-что перемениться, а может быть, поеду на меньший срок, так что отвечайте мне на письмо, не считаясь с этим.
Отвечайте мне. Я всегда рад прочесть ваши строчки, потому что подчас бывает очень, очень одиноко.
Целую вас крепко, родные мои. Ваш сын Кирилл.
Посылаю четыре фото.
"Ни страха в письмах, ни тоски..."
Когда я готовил к печати книгу своих военных дневников "Разные дни войны", я иногда уже прибегал к помощи моих, сохранившихся с того времени, писем к родителям, чтобы уточнить те или другие забывшиеся подробности своей жизни, а главный образом работы.
Сделанные мною теперь обширные выписки из писем матери и отца, времен войны, я перемежаю своими, иногда приведенными полностью, иногда с купюрами, письмами к ним обоим.
<...> Через много лет после войны и незадолго до смерти отца я написал небольшую поэму, так и названную "Отец". В поэме этой есть строки о письмах моих родителей в годы войны:
Ни страха в письмах, ни тоски,
За всю войну - ни слова,
Хотя вы с мамой старики,
И сына нет второго...
Сказанное в стихах - правда, и я горжусь тем, что, перечитывая письма родителей, не встретил в них ни единой строчки, нарушавшей бы в моих глазах цельность их взгляда на войну и на исполнение долга, легшего на плечи людей далеких им или близких - безразлично.
Отец писал и реже, и короче.
Мать писала чаще, подробнее, иногда по много страниц, это вынудило меня ко многим сокращениям. Не уклонюсь от истины - некоторые из этих сокращений связаны с повторяющимися описаниями нелегкого быта эвакуации <...>
В своих собственных письмах я сделал сравнительно мало сокращений, хотя испытывал порой соблазн сократить их более решительно, ибо местами присутствующие в них самохвальство и бравада сейчас, на седьмом десятке, куда очевидней мне, чем в те 26-29 лет, когда писались эти письма. Но сокращать их за счет этого значило бы задним числом пытаться выглядеть лучше, чем ты был на самом деле.
Вот, пожалуй, и все, что следует сказать, предваряя эту переписку военных лет.
3 февраля 1979 года