Эта крупнейшая столичная клиника с 1 марта вновь начала оказывать пациентам плановую медицинскую помощь. Прежде больница лечила исключительно ковидных больных, а еще точнее - инфицированных плюс имевших какие-то осложнения или требовавших срочного хирургического вмешательства. И роддом при 15-й больнице тоже принимал только тех беременных женщин, которые подхватили зловредный вирус.
Что там будет дальше - никому пока не ведомо. Может быть, пандемия отступит, и тогда больница продолжит работать в своем обычном "мирном" режиме. Может быть, нахлынет новая волна, и тогда коллектив, накопивший уникальный опыт, снова будет мобилизован на войну. Самые авторитетные эксперты избегают делать прогнозы на сей счет.
А пока будет справедливо вспомнить, как шла эта война, которая для трех тысяч сотрудников больницы номер пятнадцать продолжалась ровно одиннадцать месяцев, и только сейчас они покинули передовые позиции, "отведены в тыл". Здесь приведены свидетельства непосредственных участников этого сражения.
Елизавета Захарова: 20 марта 2020 года нам поступило указание срочно перепрофилировать больницу. На все дали срок одну неделю. Учились на ходу. Как создавать шлюзы? Как правильно пользоваться средствами индивидуальной защиты? Ведь прежде никто с этим не сталкивался. Бахилы, очки, носки, рубашки - все было в диковину. Репетировали. Тренировались. Пытались узнать, как со всем этим управлялись наши коллеги за границей, где пандемия началась раньше. Организовали одно большое приемное отделение и еще одно поменьше - в родильном доме. На ходу налаживали взаимодействие со службой Скорой помощи, с нашими профильными специалистами. Все приходилось делать впервые. 27 марта в 22.00 у нас появился первый пациент, это был молодой мужчина с симптомами коронавируса, он пришел в больницу сам. Надо было понять, какие вопросы ему задавать, что важно, что не очень важно. Потом, почти сразу, пошел поток, к нам стали поступать тяжелые больные из других лечебных учреждений. Заработала реанимация.
Олеся Таньшина: Первое время домой не уходили, спали прямо здесь. Вот, видите, раскладушка в моем кабинете осталась. Три месяца жили в таком режиме, не меньше. Весной у меня внучка родилась, так я ее смогла увидеть только в середине лета.
Весной было так тяжело, что у меня даже голос сел. Не оттого, что кричала, я кричать не умею, стараюсь даже голос не повышать. Но так много приходилось говорить - чтобы решить сотни и тысячи больших и малых проблем.
У меня в подчинении 1380 медсестер. Когда началось перепрофилирование, то процентов двадцать ушли. Не все из-за страха перед вирусом. Кто-то был уже в возрасте и справедливо рассудил, что не потянет такие нагрузки. У кого-то были хронические заболевания, а с ними в "скафандрах" в "красной зоне" тяжело находиться. Помню, и плакали вместе - так было тяжело расставаться и такой был страх перед неизвестностью.
Олег Аверков: Приехал один из руководителей, сказал: "У вас есть три дня на вывоз больных и еще три дня на переоборудование больницы". Кстати, у нас тогда было тысяча триста больных в стационаре. Кого-то выписали, а большую часть перевели в другие клиники. В основном такие переводы осуществлялись ночью, когда трафик меньше. Если пациент тяжелый, то это может спасти ему жизнь.
Надо было разбить все корпуса на зоны, сделать шлюз. Дали нам в помощь людей из Роспотребнадзора, докторов из других клиник. Они, кстати, приехали буквально в первый же день и очень помогли.
Конечно, люди были напуганы. Вот такой факт: в тех жилых домах, которые расположены неподалеку от больницы, цены на аренду жилья в середине апреля выросли в четыре раза. Потому что многие врачи и медсестры приняли решение на какой-то период избегать встреч с родственниками, поселиться на съемных квартирах. Все думали, что это ненадолго. И лучше не подвергать риску здоровье родных.
И в самой больнице мы попытались организовать что-то вроде профилактория, оборудовали помещения, где люди могли бы переночевать, душ принять, отдохнуть.
Дмитрий Костяной: Пришлось срочно решать много технических и специальных проблем. Например, до 20 марта при максимальной загрузке больницы средний расход кислорода был 400 кг в сутки, а осенью прошлого года - восемь тонн. Кислород хранится в жидком состоянии при температуре минус 120 градусов, затем мы преобразуем его в газ, устанавливаем нужное давление и по трубам он доставляется во все корпуса, а там разводка почти к каждой кровати. Сейчас более тысячи коек оборудованы специальными клапанами для подачи кислорода. Или такая проблема: что делать с той грязной, то есть зараженной вирусом водой, которая поступает из больницы в городскую канализацию? Пришлось на контрольных колодцах устанавливать систему обеззараживания. Кроме врачей и сестер в "красной зоне" постоянно работали сантехники, электрики, инженеры, то есть специалисты, которые обеспечивали жизнедеятельность больницы. И все они тоже пользовались СИЗами и рисковали точно так же.
Игорь Передерин: Машины "скорой помощи" въезжали на территорию больницы в одни ворота, там происходила обязательная проверка с участием сотрудников полиции на выявление посторонних лиц, потом автомобили парковались у приемного отделения, а после высадки больного следовали к пункту дезобработки, где их снаружи и внутри обрабатывали специальным раствором. Выезжали они уже через другие ворота, чтобы не пересекаться с ковидными машинами.
По выписке мы должны довезти каждого пациента до дома и передать на руки родственникам. Каждого! А их в день бывало до трехсот человек. То есть надо было заранее обзвонить, предупредить, убедиться в том, что пациента кто-то обязательно встретит и примет. Каждого выписавшегося сопровождал санитар.
Светлана Бархатова: Особенно сложно было в первые дни, то есть в конце марта и начале апреля. Никто не знал, что это за болезнь, как она будет протекать, чем чревата. А тут еще СМИ напустили жути и тумана. Иногда к нам в больницу привозили не только больных, но и просто имевших контакт с инфицированными. Люди нервничали, возмущались, кричали, обещали жаловаться, требовали вернуть им свободу. Еще, конечно, на все это накладывалась необычная для всех нас обстановка: врачи и сестры в скафандрах, полная изоляция пациентов, нельзя ни в коридор выйти, ни с родственниками пообщаться. Неопределенность рождала тревогу даже у самых стойких.
Иногда люди отказывались от назначенного лечения, считая его "неправильным". Ведь они имели возможность смотреть ТВ, пользоваться интернетом, а там были свои "специалисты", "эксперты", "знатоки". Пациенты, лежавшие в одной палате, индуцировали друг друга своими страхами, заражали один другого неверием в медицину и ее возможности.
Сложно было работать в тех случаях, когда болезнь поражала всю семью, у нас оказывались супруги, и кто-то из них, к сожалению, умирал. Оставшийся в живых не мог попрощаться с женой или с мужем, он и сам еще находился в тяжелом состоянии.
Оксана Байкова: Я могу сказать по своим ощущениям, что вначале вирус был менее злой. Но и у нас тогда не было никакого опыта, мы больше лечили по наитию. Рекомендации поступали иногда такие, что новая полностью отвергала предыдущую. К примеру, нам рекомендовали использовать противомалярийный препарат, использовать антибиотики. И что? Все это совершенно не работало. Как приезжал больной с лихорадкой и температурой под сорок градусов, так спустя неделю и находился все в таком же состоянии. Иногда организм сам справлялся, человек выходил из кризиса. Хуже было, когда на этом фоне нарастала дыхательная недостаточность. Ну, тогда на помощь приходили кислород, прон-позиция, возможности реанимации.
Мы практически вообще ушли от антибиотиков, применяем их в исключительных случаях, это, может быть, только для пяти процентов больных. Да, мы сейчас знаем гораздо больше. И лечебный арсенал стал богаче. Мы даже кислородом научились управлять так, чтобы это было максимально эффективно: он подается под определенным давлением, дозированно. Применяем различные смеси, например, с гелием. Применяем плазму. Однако, несмотря на все это, летальность остается примерно на том же уровне, что и весной. Вот почему я говорю о том, что вирус стал злее.
По-прежнему в группе риска люди с ожирением, гипертонической болезнью и сахарным диабетом. Я сама переболела в апреле-мае, причем в форме, которая ближе к тяжелой. Меня коллеги спасали здесь, в нашем стационаре. Поэтому так непримиримо отношусь к т.н. "ковид-диссидентам". Вы не хотите носить маски и надеетесь на естественный иммунитет, но при этом подвергаете риску здоровье и жизнь своих пожилых родителей, коллег по работе, соседей.
Олег Аверков: Я как-то говорил с врачом "скорой помощи", он мне: "Я уже знаю, что если везу человека, который старше восьмидесяти лет, то почти наверняка наряд дадут в вашу 15-ю больницу". И при этом не важно, есть у него сопутствующее заболевание или его нет, просто по возрасту определят к нам. У нас за эти десять месяцев вылечились четыре человека, которые были старше ста лет. А старше девяносто пяти - таких больше сотни, мы перестали их считать.
Оксана Шапсигова: Почему именно нашу больницу перепрофилировали? Мне кажется, не только из-за того, что она большая и в ней много хороших специалистов. В департаменте понимали: наш главный врач умрет, но сделает за неделю то, на что в обычное время потребовался бы месяц или больше.
Весной был период, когда вокруг врачей создавали ореол героизма, это было приятно и заслуженно. К лету это как-то ушло. Вторая волна в этом смысле прошла спокойнее.
Сейчас возникает проблема страха потерять квалификацию. Ведь почти все врачи - и хирурги, и офтальмологи, и проктологи - были брошены на ковид, то есть занимались вроде бы не своим прямым делом, стали терапевтами и работали под присмотром терапевтов. У офтальмологов операции на глазах были отменены - не станешь же их делать в двойных перчатках, это тонкое ремесло.
Светлана Фомичева: У нас за эти месяцы произошла переоценка многих прежних представлений о жизни, работе. Раньше, бывало, ворчали: это плохо, это нехорошо. А теперь думаем: какое это счастливое время было - без ковида и всех этих проблем, с ним связанных.
Вот вы спрашиваете - это была война? Да, я все время чувствовала себя как на фронте. И я ненавижу этого врага. Возможно, именно по этой причине он ко мне и не пристает - так я его ненавижу, хотя у нас многие переболели.
Борислав Силаев: Согласно традиционным канонам, если снижается насыщение крови кислородом, если наступает гипоксия, то самый простой вариант - дать кислород. Не получается, значит, дать его через аппарат ИВЛ. До пандемии мы так и работали. Было устойчивое представление, что чем раньше мы переведем пациента на ИВЛ, тем быстрее избежим других проблем. Но на практике оказалось, что легкие, пораженные этим вирусом, становятся совершенно другими и опасность всякого рода осложнений увеличивается в разы.
Поэтому наши усилия были направлены на то, чтобы любым путем предотвратить т.н. цитокиновый шторм, минимизировать воздействие всех тех медиаторов, которые провоцируют поражение легких, сохранить самостоятельное дыхание. И переводили пациента на ИВЛ только в тех случаях, когда другого варианта уже не было.
* * *
О том, как они сражались с невидимым врагом, рассказали: заместители главного врача больницы N 15 Олег Аверков, Игорь Передерин, Борислав Силаев, Олеся Таньшина, Оксана Шапсигова, заведующая терапевтическим отделением Оксана Байкова, врач-психолог Светлана Бархатова, заведующая отделом клинико-экспертной работы Елизавета Захарова, начальник эксплуатационно-технической службы Дмитрий Костяной, заведующая реанимационным отделением при роддоме Светлана Фомичева.
Когда я разговаривал с главным врачом больницы номер пятнадцать Валерием Вечорко, то сказал ему следующее:
- Кажется, я понимаю, отчего мы в эти дни оказались рядом, можно сказать, в одном окопе. Когда-то я был на войне, видел страдания и, как журналист, свой долг полагал в том, чтобы эта война, как и все другие войны, прекратилась, чтобы спасти людей и облегчить их муки. Теперь вы на войне, вы рискуете, спасаете, каждый день видите мучения и смерть. Надо, чтобы все это понимали и отдали вам, медикам, должное.
Валерий Иванович ответил мне так:
- Вот признаюсь вам. Захожу я сегодня в "красную зону" и вижу: лежит девочка двадцати пяти лет, она только что родила, а теперь умирает. И сделать я ничего не могу. И все мои профессора сделать ничего не могут. Или вчера прихожу в роддом, там другая девочка, ей двадцать семь. Беременная. У нее сатурация девяносто четыре процента. Она лежит со своим животиком, смотрит на меня с мольбой. Так лучше ведь на вашей войне быть - там видеть реального врага, там перевязывать раненых и делать им операции. Там, наверное, проще. Наверное, лучше самому на войне страдать, чем вот так каждый день видеть страдания других.
Пули не свистят. Врага не видно. А он вот косит и косит людей.
Я иногда иду среди больных в реанимации и думаю: Господи, да лучше ты меня забери.
...Лауреат Государственной премии Вечорко все эти одиннадцать месяцев провел на передовой. Каждый день - с семи часов утра и до поздней ночи. Ни одного выходного. Ежедневно по многу часов в "красной зоне" - спасал людей рядом со своими врачами и медсестрами.
Всего за это время больница N 15 поставила на ноги более пятидесяти тысяч человек. В роддоме появились на свет восемьсот младенцев.