Тем не менее, выступления и дискуссии на Конференции дают основания говорить о том, что стороны проявляют готовность вырабатывать оптимальную модель отношений. Президент ФРГ Франк-Вальтер Штайнмайер, открывая Конференцию, прямо заявил: "Европа не должна мириться со все большим отчуждением России. Мы нуждаемся в других, лучших, отношениях ЕС с Россией и России с ЕС". Большинство европейских лидеров, выступавших с трибуны Конференции, в той или иной форме соглашались с тем, что нынешнее состояние отношений Москвы и ее западных соседей не может считаться нормальным и нуждается в пересмотре. Вопрос, как всегда, упирается в то, какими могли бы стать конкретные взаимоприемлемые параметры новой модели отношений.
На протяжении почти пяти десятков лет мне довелось непосредственно заниматься практическими вопросами развития сотрудничества между Советским Союзом, а затем России, с одной стороны, и Европой, с другой. За этот немалый исторический срок стороны последовательно испытали три модели взаимодействия, ни одна из которых в итоге не прошла проверку временем.
Первая модель "управляемого соперничества" сложилась в эпоху "холодной" войны, когда между Советским Союзом и Европой существовали непреодолимые барьеры идеологического, политического и военно-стратегического характера. Тогда главная задача заключалась в том, чтобы, опираясь на основополагающие документы послевоенного мироустройства, не допустить прямого военного столкновения сторон. А там, где возможно, - путем диалога разрешать конфликты и одновременно выстраивать взаимовыгодное сотрудничество. Наиболее яркими примерами такой политики являются Заключительный акт Совещания по безопасности в Европе 1975 года, а также целый пакет договоров и соглашений в области контроля над вооружениями и мер доверия.
Надо сказать, что эта политика, не будучи безукоризненной, позволяла на протяжении второй половины ХХ века сохранять мир на европейском континенте. В каком-то смысле, ситуация в Европе в те, уже далекие годы, была более стабильной и предсказуемой, чем сегодня, а приемлемые для противоположной стороны правила игры и опасные "красные линии" были более понятны на Западе и на Востоке, чем в настоящее время.
Вторая модель - "Большой Европы" - была испробована после распада Советского Союза, а вместе с ним и всего социалистического блока с его институтами. Парижская хартия для новой Европы, подписанная в ноябре 1990 года главами государств и правительств СБСЕ, провозглашала, что "эра конфронтации и раскола Европы завершилась" и открылась новая эпоха демократии, мира и единства Европы. Подписанная в ноябре 1999 года в Стамбуле Хартия европейской безопасности была призвана "способствовать формированию общего и неделимого пространства безопасности" на европейском континенте. На основе этих и целого ряда других документов, в том числе подписанных Россией с Европейским Союзом и НАТО, строились далеко идущие планы строительства Большой Европы, Единого пространства от Владивостока до Лиссабона, единых пространств в различных областях сотрудничества и т.д.
Все это было на наших глазах и, к глубокому сожалению, оказалось не реализованным. Сейчас, по прошествии времени, уже можно более объективно оценивать те шаги, которые предпринимались Россией и Европой после окончания "холодной" войны для налаживания сотрудничества в новых реалиях. Не пытаясь перекладывать вину на другую сторону, мы можем с большой долей уверенности говорить о том, что главной проблемой в наших отношениях стало разное прочтение не только происходящих на наших глазах исторических событий, но и будущего вектора развития наших отношений.
Если отбросить детали, то можно говорить о том, что неудачи в реализации масштабных проектов построения новой Европы были следствием не коварства и злого умысла, чего полностью тоже нельзя исключать, а концептуальных разногласий между Россией и Европой в понимании базовых принципов построения такого европейского пространства. И эти разногласия стали вскрываться и набирать силу по мере практической реализации политических договоренностей. Из Европы формирование единых пространств виделось как процесс встраивания России в действующие европейские структуры, а из России как выработка на равноправных условиях новых механизмов, учитывающих современные реалии и законные интересы сторон. Такие непримиримые позиции рано или поздно должны были вылиться в конфликт. Что и произошло!
Третья модель отношений возникла после острой стадии кризиса в отношениях между Россией и Западом в 2014 году. Впоследствии в Европейском союзе она была обозначена как "выборочная вовлеченность" (selective engagement) и в такой формулировке вошла в небезызвестные "пять пунктов Федерики Могерини". Идея заключалась в том, что Европа должна взаимодействовать с Россией там, где это соответствует интересам Брюсселя, и противостоять России там, где интересы Москвы и Брюсселя расходятся. Эта идея в целом соответствовала доминирующим настроениям и на российской стороне. Казалось, "выборочная вовлеченность" должна была обозначить взаимоприемлемые параметры "новой нормальности" на длительное время вперед.
Однако, модель "выборочной вовлеченности", как представляется, также обнаружила свою неполноценность. Хотя бы потому, что в Европейском союзе до сих пор нет единства относительно того, какую степень "вовлеченности" в отношениях с Москвой следует считать необходимой и достаточной. Новый алгоритм взаимодействия с Россией так и не был конкретизирован ни в одном документе ЕС. Кроме того, интересы и возможности Москвы и Брюсселя носят ярко выраженный асимметричный характер, поэтому найти приемлемый для обеих сторон баланс интересов в каждой конкретной области представляется весьма затруднительным.
Но более важно, на наш взгляд, то обстоятельство, что "выборочная вовлеченность" по сути сводит позитивное взаимодействие Брюсселя и Москвы исключительно к тактическому, ситуативному сотрудничеству, касающемуся текущих международных проблем и конкретных, жестко очерченных областей. Но вызовы, стоящие сегодня перед Москвой и Брюсселем, носят не только тактический и ситуативный, но также и стратегический, долгосрочный характер, а потому ответы на них тоже должны быть стратегическими и долгосрочными.
Любой опыт прошлого должен быть предметом внимания не только историков, но и политиков, если те не хотят снова и снова повторять старые ошибки. К каким выводам подводит нас опыт последних тридцати лет отношений между Россией и Европой?
Прежде всего, наши отношения должны строиться не на эмоциях, а на прагматических оценках существующих на данный момент возможностей и ограничителей. В силу своей истории, культуры, религии, жизненного уклада Россия и Европейский союз не готовы к тому, чтобы создавать единые пространства в основных сферах деятельности (если не считать единые пространства, скажем в гуманитарной, культурной или образовательной сферах). После окончания "холодной" войны под воздействием эйфории мы явно поторопились провозгласить перспективу создания "Большой Европы". Какой бы привлекательной ни казалась эта цель, мы не скоро приблизимся к ее реализации.
На современном этапе Россия и Европейский союз решают разные задачи развития, которые порой не только не тождественны другу, но и могут вступать в противоречие. Это касается сфер политики, экономики, и безопасности. Любые механизмы сотрудничества начнут работать только в том случае, если они будут учитывать не только общие интересы, но и объективно существующие расходящиеся интересы. А это значит, что с понятие "сотрудничества" мы должны включать не только совмещение общих или совпадающих интересов, но и минимизацию издержек и рисков, связанных с неизбежным соперничеством и даже с элементами противостояния.
Коль скоро это так, то в основе отношений между Россией и Европой должен оставаться прагматизм. Однако, прагматизм сам по себе недостаточен для того, чтобы строить стабильные отношения. Ведь и модель "выборочной вовлеченности" претендовала на то, чтобы выстраивать прагматичный диалог между Брюсселем и Москвой. Но, как показал опыт последних шести лет, голый прагматизм, по сути, мало чем отличается от оппортунизма и попыток так или иначе переиграть партнера, воспользовавшись своими сравнительными преимуществами в той или иной сфере.
Поэтому понятие "прагматизма" должно быть дополнено понятием "ответственного взаимодействия". Ответственность в данном случае предполагает прежде всего умение и готовность сторон учитывать не только свои ближайшие, конъюнктурные интересы, но также интересы стратегические, долгосрочные. И не надо быть Нострадамусом, чтобы прийти к очевидному выводу - чем дальше в будущее мы заглядываем, тем больше мы находим областей совпадающих интересов России и Европы. Нельзя допускать, чтобы эмоции момента закрывали от нас эту долгосрочную перспективу.
Кроме того, понятие "ответственности" предполагает учет не только собственных интересов, а также интересов своего партнера, но и более широких интересов всей международной системы в целом. От Европы и России зависит не только будущее их двусторонних отношений, но и в значительной мере будущее мирового порядка. Думая о взаимодействии в таких сферах как глобальная и региональная стабильность, нераспространение ядерного оружия и борьба с международным терроризмом, управление климатом и миграционными потоками, мы должны постоянно помнить о нашей общей ответственности за формирующийся миропорядок. Принять как историческую неизбежность новый миропорядок в формате "игры без правил", "войны всех против всех" мы просто не имеем права.
Совмещение прагматизма и ответственности потребует значительных интеллектуальных и политических усилий с обеих сторон. Для начала необходимо, чтобы Россия и Европа приступили к выстраиванию таких механизмов взаимодействия, включая контакты на самом высоком политическом уровне, которые способствовали бы лучшему взаимопониманию и открывали бы возможности для плодотворного сотрудничества. Разумеется, эти контакты должны подкрепляться настойчивой работой на всех других уровнях и площадках - включая совместную работу чиновников, дипломатов, военных, экспертов и активистов гражданского общества.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"