Премьера "Кабалы святош" состоялась на Платоновском фестивале. Спектакль стал одним из трех воронежских проектов, включенных в программу благодаря дополнительному финансированию. Два других - спектакль "Улитка на склоне" в театре драмы и оратория "Песни Гурре", исполненная при участии огромного фестивального оркестра.
Постановка по Стругацким предлагает увидеть "платоновский" след в советской антиутопии, музыка Шенберга дает своеобразный культурный контекст "платоновскому" времени. "Кабала святош" написана в 1929-м, почти одновременно с "Чевенгуром". И хотя Платонову не было суждено испытать на себе опасную приязнь тирана, знакомую Булгакову, драма - в каком-то смысле и о его писательской судьбе.
Для Камерного же, отмечающего в эти дни 25-летие, спектакль можно считать программным. Как и Пале-Рояль при Мольере, воронежский театр все годы ведет разговор с публикой о злобе дня, выводя на размышления о вечном. Настал момент увидеть, какой ценой. Прямые параллели с булгаковским сюжетом, думается, излишни. Их слишком легко провести.
"Кабала святош" получилась изящным высказыванием о природе искусства, где творец балансирует между высоким и низменным, и о восприятии этого искусства сильными мира сего. Теми, к кому художник зачастую обращен. Теми, кто может в одночасье как вознести его, так и низвергнуть.
Звучит патетично, но пафоса режиссер избегает. Спектакль сделан с иронией, доходящей до фарса, французской фривольностью и массой красивых деталей. Ведь театр Бычкова - театр эстета, а не манифестанта.
В черной коробке сцены - светящаяся неоновая рамка. В пространстве спектакля она разделяет подмостки и закулисье, мир вещей и мир идей, обыденную жизнь и внутреннюю рефлексию о ней. Чтобы высказаться о наболевшем, артисты мольеровской труппы здесь встают в рамку и поют французский шансон, раскрывая себя в словах Азнавура, Брассенса и Рембо. (Песни звучат на языке оригинала, при выходе со спектакля зрители могут взять программку с переводом.) Рамка передвигается, меняя угол зрения на происходящее.
Эффект театра в театре сценограф Николай Симонов умножает, обозначая место "четвертой стены" линейками лампочек. Одна горит вдоль рампы Камерного. Другая - отгораживает от придворных комедиантов короля-солнце, прикрывающего свой лучезарный лик золотой маской. Восседая на троне, Людовик XIV играет перед актерами свой спектакль… Его замысловатое одеяние похоже на магический кристалл. Оно горит в лучах этой рампы, как на костре. Столь же зловещий свет отбрасывают лампочки в эпизоде, когда архиепископ Парижа маркиз де Шаррон поочередно исповедует (читай: допрашивает) жен Мольера - Мадлену и Арманду Бежар, пугая их адским пламенем. Наконец, в гримерной самого драматурга тоже есть маленькая рампа, ведь он исполняет множество ролей, и еще неизвестно, которая из них главная…
- Булгаков - это не Чехов и не Островский. Мы боролись с драматургическими проблемами его пьюесы. Отсюда колеблющийся свет и тени, придуманные Иваном Виноградовым, - в них есть булгаковский дух. Отсюда песни, которые позволяют раскрыть актерский материал, - пояснил Михаил Бычков.
Каркас спектакля создают резкие контрасты: черные, белый и красный в оформлении, бурная экспрессия и гротеск в игре актеров. Но вся соль - в полутонах. Людовик, носящий под пышной мантией деловой костюм, у Андрея Мирошникова отнюдь не воплощение абсолютного бездушия, расчетливости и коварства. Король тут, пожалуй, даже глубже своего амплуа.
Он кое-что смыслит в искусстве (и даже, возможно, улыбается под маской, слушая бездарные вирши о своем величестве). Он уважает смекалку и дерзость: маркиз де Лессак, игравший с королем краплеными картами, наказан чисто символически и даже не лишен выигрыша. Он умеет сочувствовать - тому же Мольеру, у которого родные дети умирают, а приемный сын оказывается предателем. Он, в общем-то, не одобряет низость (по крайней мере, чужую). Козни Кабалы Священного писания, донос Муаррона - в игре против Мольера Людовик как будто даже наблюдатель, а не вершитель судеб. Но последнее слово все-таки за ним.
Такой образ властителя - интересное продолжение темы, начатой Бычковым в "Антигоне", где Креон (Камиль Тукаев), совершая бесчеловечный поступок, выглядит не чудовищем, а воплощением здравомыслия. Смиренным заложником однажды принятой на себя функции.
В "Кабале святош" тот же Тукаев играет Мольера. Весь в белом. Но - не ангел. Характер скверный (впрочем, отходчивый). Женолюб. Не то чтобы храбрец. Мольер в красных ботинках кланяется и изгибается, радуется похвалам не только за стоящие спектакли, но и за верноподданические стишки. Он живет по правилам - ради возможности выходить на сцену, ради своей труппы, которую эта сцена кормит… и ради "Тартюфа". В спектакле Камерного, как и в булгаковской пьесе, непонятно, чего стоит этот "Тартюф". О достоинствах Мольера-комедиографа здесь говорят разве что явные пороки тех, кого он обличает. Но дело-то не в мастерстве. "Это не имеет значения", как сказал Пастернак, по одной из версий их легендарного диалога со Сталиным.
А что имеет? Возможность отражать время. Задавать вопросы. Продолжать дело жизни. В сильнейшей по накалу сцене "Кабалы…" Мольер-Тукаев опускается перед королем на колени и ползет, будто парализованный ниже колен, смешно подтягивая за собой клоунские ботинки. "Что мне еще сделать, чтобы доказать, что я червь?" Непомерная цена за искусство - не всегда высокое, веселящее публику, рожденное не без греха. Но герой ее платит.
Михаил Бычков, художественный руководитель Камерного театра (Воронеж):
- Чем дольше работаю, тем неслучайнее названия в репертуаре. "Дядя Ваня", "Антигона", "Бальзаминов"… Материал всегда связан с тем моментом, который проживаю я, мы, страна. Теперь жизнь дала повод вспомнить о пьесе 1930-х. Мы вдруг начинаем слышать об арестах, цензурах, доносах, противостоянии религиозных кругов и людей искусства, и это невольно выводит на Булгакова. Конечно, и его, и нас волновала не столько судьба великого французского драматурга, сколько наша собственная. Ничто не мешало Андрею Мирошникову сделать Людовика монстром. Но… там есть и роман с властью, и фаворитизм, и принесение художника в жертву. Речь не о реальных симпатиях, а о целесообразности. Для обеих сторон.
Для Мольера сближение с властью - это броня, необходимая, чтобы успеть главное. Там все ради "Тартюфа". И Булгаков знал, как это покровительство разрушает, как больно его лишаться. Как инструментом политического контроля и цензуры может стать то, что художники люди живые, состоящие не из прописных добродетелей. Творческий продукт рождается в кипении разных вещей, в том числе страстей. И Мольер с его красными ботинками тоже стоит в этой реке греха, слегка поджаренный тем костерком, которым пугает архиепископ Мадлену Бежар. Каждого из нас можно с помощью какого-то компромата поймать на крючок. Заставить замолчать.