"Рождественская песнь": отрезвляющее переложение Диккенса для взрослых
То, что мини-сериал не будет достоверной киноадаптацией, стало понятно задолго до выхода его на экраны, как только появились известия о том, что над литературной первоосновой будет работать Стивен Найт, создатель, вдохновитель и бессменный разработчик "Острых козырьков" (Peaky Blinders), которому наверняка было бы тесно в рамках замечательной, но чересчур последовательной в своей нравоучительности истории.
Так и оказалось. Рождественская атмосфера, озаряемая мягким светом лампад и свечей, уступила место "скандинавскому" сизому мраку сериала "Табу" (Taboo). Общее атмосферное сходство с вышеназванным сериалом стало интуитивно понятно большому количеству зрителей - и британское издание Radio Times поспешило опубликовать материал под названием "Нет, Тома Харди нет в "Рождественской песни". Часть зрителей были смущены обилием бранных слов и неожиданными поворотами сюжета, но, опять же, в данном случае более уместно говорить о самобытном талантливо сделанном произведении по диккенсовским мотивам, нежели об экранизации в классическом понимании.
В новой "Рождественской песни" присутствуют намеки на сегодняшнюю повестку дня (видимо, без этого нельзя), но, спасибо Найту, они стратегически разнесены во времени и пространстве и не успевают набить оскомину. Но - да, угнетенные, несправедливо забытые, указующие перстом верный путь - исключительно женщины, обе - крайне волевые натуры, в жилах одной из них, жене писца Боба Крэтчита, Мэри, течет африканская кровь (эту роль крайне достойно воплотила Винетт Робинсон, запомнившаяся миллионам по роли сержанта Салли Донован в "Шерлоке").
Стивен Найт не был бы самим собой, если бы в его произведении не нашлось места для "социального вопроса" и поистине лоучевского изображения ужасающих условий работы простых людей. Примечательно, что вопиющая несправедливость диккенсовского общества была вскрыта на примере безвинных смертей в Уэльсе (и это поразительно коррелирует с изображенным в новом сезоне сериала "Корона", где рассказывается о трагедии в Аберфане).
По сути дела, новая адаптация создала пугающий своей современностью и крайне отталкивающий образ Скруджа - в нем нет ничего курьезного, вычурного или абсурдного. Гай Пирс, выбранный на эту ответственную роль, превзошел самого себя: на экране мы видим не человека, а скорлупу. Смотря на него, как-то по-особому оживает оброненное Макбетом: "Жизнь - ускользающая тень, фигляр, / Который час кривляется на сцене / И навсегда смолкает; это - повесть, / Рассказанная дураком, где много / И шума и страстей, но смысла нет". В Скрудже Пирса все человеческое начисто выхолощено, он пустой и полый, по какому-то недоразумению сохраняющий человеческие черты.
В сериале Боб Крэтчит куда более многословен, чем забитый юноша из книги, но этот Скрудж вступает в разговор как некая предустановленная программа, он что-то говорит, в чем-то упрекает, но делает это отстраненно, без малейших эмоций, даже наказание, придуманное им несчастному юноше, тщетно мечтающему поскорей попасть домой, лишено личных мотивов и противоестественного удовольствия - всего того, чем обычно объясняется подобное самоуправство. И путешествие, которое совершает главный герой, под стать ему самому - оно, будучи сверхъестественным, такое же безрадостное, ледяное и вязкое, как и его обычная жизнь.
Медленно, но верно, с помощью Марли (неподражаемый Стивен Грэм), Духов минувшего, нынешнего и будущего рождества, Скрудж совершает путешествие по событиям своей прошлой жизни, узнает многое из того, что было для него неизвестным или попросту подсознательно игнорировалось им. Зритель становится свидетелем леденящих душу подробностей, связанных с детством Скруджа, знакомится с новыми персонажами, которые хоть и были вынесены Диккенсом за скобки, но в каком-то виде незримо присутствовали (в конкретном качестве, определяемом испорченностью того или иного читателя). Но все это нисколько не извиняет героя в глазах зрителя, почти противоестественно делая Скруджа еще более отвратительным и гадким.
Если Дух минувшего Рождества (капитально обезображенный визажистами Энди Серкис) за исключением удачно найденных приемов хоть как-то совпадает с расплывчатыми представлениями о нем, почерпнутом в книге, то Дух нынешнего рождества неподдельно удивляет - им стала женщина (пылкая Шарлотта Райли), сестра Скруджа, Лотти (а не Фанни, как у Диккенса). Формально и здесь придраться не к чему - ведь духи описаны Диккенсом в таких общих выражениях с изобилием местоимения "это", что их половую принадлежность угадать положительно невозможно.
Именно этот дух, обретший черты единственного человека, к которому Скрудж (когда-то, опять же, но не сейчас) питал добрые чувства, знакомит нас с художествами своего братца, когда тот вступил во взрослую жизнь. И все это, каким бы чудовищным оно ни выглядело, вполне узнаваемо по тому, что сегодня каждый день становится достоянием общественности благодаря СМИ. Скрудж - нечистый на руку делец, Скрудж - душегуб, Скрудж, наконец, - искуснейший из манипуляторов, обладающий дьявольски грязными помыслами, умеющий унизить и растоптать любое светлое чувство, играющийся с людьми и их судьбами как поганый мальчишка, мучающий беспомощных животных в подворотнях. Скрудж - дьявольский гений клаузул, оговорок, встречных удовлетворений, конклюдентных действий и презюмируемого согласия.
Эту историю невозможно было бы связать с именем Чарльза Диккенса, если бы в ней не были соблюдены все канонические обстоятельства оригинала, включая, конечно же, и развязку. Она логична. В полном соответствии с тем пониманием логики, которое доступно именно этому Скруджу.
Здесь нет места рождественскому чуду, искуплению и прощению. Здесь хор валлийских мальчиков, ангельскими голосами поющий на поминальной службе по своим родственникам, не растапливает сердце, а вколачивает в него гробовые гвозди. Здесь Скрудж не испытывает ничего из ряда вон выходящего. Но когда он вписывает в это "ничто" себя - растворяются некие двери, куда выходит он - без прошлого груза, но и без багажа для настоящего и будущего. Подобно тому, как нет-нет, а вступаем иногда в новый год и мы, очень далекие от злодеяний Скруджа, но по части душевной закоснелости в отдельные моменты редко уступающие ему.